Человек-землетрясение

– Любовь! Доктор, это пошло. Я не вложил бы в нее ни единой марки. Наоборот, держу пари: у мышки похолодеют лапки, когда она узнает всю правду.

– Пари принято. Сколько?

Хаферкамп пожевал нижнюю губу. Уверенность Дорлаха породила неуверенность в нем:

– Десять тысяч марок!

– Согласен!

– Но и вы заплатите мне, если проиграете!

– Дело чести. Марион Цимбал вовсе не будут допрашивать в суде.

– На суде? Вы с ума сошли, доктор! Не должно быть никакого процесса! Ни в коем случае! Фамилия Баррайс – на первых страницах бульварной прессы! В иллюстрированных журналах! Наследник миллионов и няня… Загадка на автобане! Я уже вижу гигантские заголовки. Омерзительно! Невозможно! Именно это вы должны предотвратить! Все дело должно быть задушено на предварительной стадии расследования.

– Задача почти утопическая.

– Космические аппараты летают на Луну, зонды – на Марс… Вы же видите – утопии становятся реальностью! – Хаферкамп посмотрел на часы. – Через полчаса здесь будет Гельмут.

– Господин Хансен должен опять играть роль духовника? На этот раз не помог бы сам папа римский.

– Папа – наверняка нет, Бобу не нужен папа. Ему нужен Гельмут как единственная признаваемая им правда жизни. Всех остальных он высмеивает: я у него дурак и обманщик, вы – лизоблюд. Лишь Гельмута он воспринимает серьезно. – Хаферкамп стукнул бутылкой коньяка по столу, словно аукционист молотком: третий и последний раз, картина продана господину под номером 47.

– Я назначу сегодня Гельмута Хансена моим преемником, – произнес Хаферкамп неожиданно тихим и жалким голосом. – Я лишу Боба наследства на основании моих полномочий в завещании его отца…

Свое предварительное заключение Боб Баррайс обставил как проживание в отеле. Удивляться тут не приходится: по немецким законам право человека жить достойно, пока он не осужден как преступник – с соблюдением требований закона, после отклонения всех возможных кассаций, – гарантировано со всеми вытекающими отсюда последствиями. Предварительное заключение – всего лишь мера предосторожности, задержанный гражданин остается незапятнанным, пока не доказана его вина. Практика показала, что многие невиновные попадают в камеру и что это, несмотря на определенные вольности по сравнению с заключением, не такое уж большое удовольствие, поэтому многие суды засчитывают потом предварительное заключение в приговор.

Совсем другое дело, насколько администрация и в особенности охранники заражены этим либеральным духом. Для них тот, кто хоть раз прошел через большие железные ворота и за кем с грохотом захлопнулась первая решетчатая дверь, уже аутсайдер общества. И здесь опыт свидетельствует, что они правы в большинстве случаев, но несколько исключений, которые все же имеют потом место, заставляют их порой поседеть.

Боб Баррайс был именно таким случаем.

Все началось уже тогда, когда он предстал перед старшим по своему блоку охранником, пройдя все этапы – приемку, баню и камеру хранения, где пришлось сдать все, что болталось в карманах, а также подтяжки, шнурки, ремень и зажигалку. Вахмистр сдал его в блок 16, сопроводив бумагой из секретариата. Старший вахмистр Шлимке захлопнул за Бобом решетчатую дверь, запер ее и пробежал глазами направление.

– Вы поступаете в номер сто четырнадцать, Роберт Баррайс. Баррайс? Это имя мне, пожалуй, знакомо. Вы что, уже сидели здесь? Брачный аферист, так?

– Сожалею, но наше знакомство девственно. – Боб ухмыльнулся. – Может, вы интересуетесь автогонками?

– Слегка спятили? – Шлимке кивнул и указал на тюремный коридор. – Там номер сто четырнадцать. Давайте-давайте, поживее! Эти фокусы мы знаем, старо, как мир. Косить под сумасшедшего, так, что ли? Требовать психиатра, чушь нести, в постель мочиться, дерьмом картины на стене рисовать и все такое прочее. У меня это не пройдет, сын мой. Спроси завтра, во время прогулки у любого, тебе все скажут: у старого Шлимке всегда порядок. Я был фельдфебелем в двадцать шестой танковой дивизии, ясно?

– Ясно. Но я в этом не виноват.

– В чем?

– Что двадцать шестая танковая дивизия больше не существует и вы не пали смертью героя. Приношу вам мои соболезнования, господин фельдфебель.

Шлимке прижался подбородком к воротнику зеленого мундира, посмотрел на новичка и снова прочитал направление. Предварительное заключение, подозревается в убийстве. Ну и фрукт, наглый, как вошь. Вот оно, новое поколение убийц. Но только не у Шлимке!

– Тихо! – заорал он вдруг. Боб Баррайс вздрогнул от неожиданного тона. Но это был только первый шок, вызванный внезапностью. Медленно проследовал он к двери под номером 114 с задвижкой и круглым отверстием. За ним громыхали сапоги старшего вахмистра Шлимке.

– Вы член певческого кружка? – спросил Боб так же неожиданно, как заорал Шлимке. Тот, естественно, тоже стал жертвой внезапности.

– Да.

– Я так и думал. – Боб остановился у двери в камеру. – Хороший голос, только дыхание диафрагмой пока не получается.

Шлимке открыл дверь. Его глаза метали злые молнии.

– Мы вас тут согнем в бараний рог, – проговорил он угрожающе спокойно и тихо. – Именно таких, как вы, мы и поджидаем.

– Это угроза. – Боб сел на жесткие деревянные нары. Тонкий матрас из обтянутого искусственной кожей пенопласта практически не смягчал жесткости. Подушка из пористой резины также была плоской и едва ли пригодной, чтобы порождать приятные сны. Постельное белье Боб принес с собой под мышкой и теперь бросил его сбоку на кровать.

– Встать! – звучно гаркнул Шлимке. Его голос перекрыл бы звуки фанфар.

– Я всюду сталкиваюсь с нагромождением ошибок, – произнес Боб в своей вызывающей манере. – Во-первых, мое место не в этой камере, это самая большая ошибка. Во-вторых, я требую, чтобы со мной обращались как с невиновным человеком, а не как с рекрутом двадцать шестой танковой дивизии… Это ваша ошибка. В-третьих, я Боб Баррайс, мне принадлежат заводы Баррайсов во Вреденхаузене, мы экспортируем в сорок семь стран, наши реле и компьютеры пользуются мировой славой, и поэтому ошибается каждый, кто считает, что со мной можно обращаться, как с мошенником. Передайте директору этого жалкого заведения: я требую встречи со своим адвокатом, незамедлительно, требую удовлетворения моих естественных потребностей через отель «Лукулл», требую бумагу, ручку, стол и стул, чтобы прежде всего написать жалобу. Ясно?

– Ясно, как божий день. – Шлимке втянул воздух носом, толстым и шишковатым, с красными прыщами и глубокими порами. – Я выделю человека, чтобы вытирать вам задницу. Не угодно ли проститутку из центра «Эрос»?

– Вот этого вам не стоило говорить, фельдфебель. – Боб Баррайс закинул ногу на ногу. – Вы будете весьма удивлены, узнав, кто я такой.

Это не было пустым обещанием… Старший вахмистр Шлимке не переставал удивляться. Уже через двадцать минут после вселения Боба в камеру 114 его лично посетил директор тюрьмы. Не арестованного вызвали в кабинет или административные помещения, нет, сам директор пришел в камеру и пожал Бобу руку. Шлимке видел это собственными глазами, и на него это произвело не меньший эффект, чем разрыв снаряда в стволе. Обед доставил посыльный из отеля «Лукулл» в термосудках. А заодно свежие газеты и журналы. Но кульминация наступила, когда Шлимке вызвали к начальству и дали нагоняй.

– Господин Баррайс не заключенный! – орал директор. – Я рассчитываю, что вы будете уважать его человеческое достоинство! Вы что, хотите схлопотать дисциплинарное взыскание?

Шлимке не хотел этого, поэтому он молча втянул голову. Но своему коллеге Балтесу из блока 1в он сказал:

– Старик, Герман, что за времена настали! Только потому что он миллионер, может задницей играть на кастаньетах. Разве это справедливо? Маленький засранец, а они носятся с ним, как с писаной торбой. Приносят поганцу жратву из «Лукулла», и все это по закону, на все имеет право. Хороший у него, видать, адвокат.

Отрицать это не приходилось: доктор Дорлах был действительно тертый калач в юриспруденции. Уже на следующий день он посетил Боба Баррайса. В специальной адвокатской комнате они были одни и сидели друг напротив друга.