Бессмертный избранный

— А так ты разозлишь его, — говорит Серпетис. — Не стоит противостоять так открыто своему правителю, даже если он твой муж. Моя названая мать никогда не перечила отцу. Ты ведь хочешь остаться в Асме, хочешь вернуть себе сына? Так ты ничего не добьешься. Он не простит тебя.

Прощение? Я едва сдерживаю смех, готовый сорваться с губ. Мне не нужно его прощение. Мне нужно, чтобы мой сын узнал, что я жива. Мне нужно, чтобы Мланкин позволил мне быть с ним, пока не наступит следующее двоелуние, и Серпетис не станет настоящим правителем Асморанты.

— Я не вижу других путей, — говорю я все так же честно. — Только так. Только показать ему, что я не боюсь его.

— Неповиновением и дерзостью? Я не стану перечить своему отцу, если он решит тебя наказать за это. Не ты обладаешь властью в Асморанте, Инетис, а он. И говорить ты должна только то, что сказал бы он, будь на твоем месте. Моя мать управляла делами деревни наравне с отцом. Но ни одно решение она не принимала без него.

Он замолкает лишь на мгновение.

— Я расскажу отцу о том, что было в лесу. Я настою на том, что твоя помощь нам нужна, и он поймет.

Я прищуриваюсь, пристально глядя ему в глаза.

— Зачем это тебе? Насколько я поняла, ты к магам не питал горячей любви. Что изменилось?

Серпетис сжимает губы на мгновение, превращая рот в тонкую линию, перерезающую его лицо.

— Изменилось все, — говорит он.

28. МАГ

На землю спускается темнота, и мы вот-вот доберемся до Брешин, где проведем эту ночь. Сумерки уже туманом осели в овраге, и влага забирается под корсы и заставляет ежиться. Ночи становятся все холоднее. Скоро лужи начнут замерзать, а там и Холода. Осталось недолго, и с севера придет снег, и земля покроется им сколько хватит глаз — от края вековечного леса до самых пустынь Алманэфрета.

Я не знаю, где встречу первый день Холодов. В доме Мланкина, в клетке, на пути в Тмиру? Уже завтра мы достигнем Асморы. Уже к вечеру можем войти в Асму. Уже ночью моя сестра и ее пасынок переступят порог дома владетеля Цветущей долины. Что будет потом?

Я кошусь на Унну, но она кажется совсем спокойной. Я не знаю, зачем она пошла с нами. Потому что решила подчиниться воле Энефрет или из-за Серпетиса, при взгляде на которого постоянно заливается краской? Она глупа и в первом, и во втором случае.

Мысли о богине преследуют меня неотступно. Где Энефрет, куда она делась? Почему покинула нас, почему оставила нам только знаки на коже и обещание вернуться?

Инетис идет по деревням, оставляя за собой шлейф обещаний, которые не может выполнить. Серпетис рядом с ней во время ее коротких речей, мигрис и рабрис с молчаливым неодобрением держатся поодаль. Я пытаюсь поговорить с сестрой, но Серпетис не отходит от нее ни на шаг. И Инетис позволяет ему это.

Она держит его близко — ближе, чем следовало бы. Я, ее брат, иду вместе с ней в дом своего заклятого врага, а она воркует с его сыном и едва удостаивает меня словом.

Такова воля Энефрет или ее собственная, Инетис, воля?

— Инетис, тебе стоит быть благоразумной, — говорю я.

Мы сидим у ручья — это последний перед Брешинами привал, короткий — сходить по надобности, попить, размять уставшие ноги — и я разглядываю свое отражение в серой воде, украдкой замазывая кроволюбкой выступивший краешек колеса Энефрет. Я бы не заметил его днем, но в сумерках золотистое сияние кажется особенно ярким. Инетис сидит рядом, метка на ее запястье сверкает, как начищенное денежное кольцо. Она мнет в пальцах толстый темный лист кроволюбки, чтобы выступил сок, и кладет его на запястье, позволяя соку впитаться в кожу. Серпетис о чем-то говорит с мигрисом поодаль, рабрис отошел по надобности за холм, а Унна растерянно стоит возле своей лошади, гладя ее шее и дожидаясь остальных.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает у меня Инетис, выбрасывая выжатый лист в воду. Ручей тут же уносит его прочь.

— Не делай вид, что не понимаешь, — говорю я, поднимая на нее глаза. — Разве ты забыла, как твой муж поступил с тобой? Ты решила снова стать примерной женой? Принести новую клятву верности убийце своей матери?

Инетис бледнеет, но взгляда не отводит. Наклонившись ко мне, она пристально глядит мне в глаза, облизывает нижнюю губу.

— Нет, — говорит она. — Не женой. Я не хочу возвращаться к Мланкину. Я решила снова стать матерью своему сыну, Кмерлану. Если ты не забыл, в доме Мланкина по-прежнему живет мой сын.

Я не забыл. Я даже видел Кмерлана как-то раз — если не считать того дня, когда он пришел попрощаться со своей умирающей от лихорадки матерью, пока я стоял в комнате, спрятанный под чарами мозильника. Мальчик был похож на Инетис, похож на Сесамрин — но повадки у него были отцовские, и в голосе, когда он прощался с матерью, звучал только страх. Не страх потери. Страх перед магией.

— Ты должна показать ему, что с тобой нужно считаться, — говорю я, и взгляд Инетис вспыхивает удивлением, словно я сказал то, что она уже слышала. Я понижаю голос, чтобы Унна не смогла разобрать слов. — Нас много, Инетис. В Асморанте много тех, кто потерял все, что имел, за эти шесть Цветений. Люди хотели бы вернуться к себе домой, но некоторым уже некуда идти.

Она молчит и только смотрит на меня.

— Ты не видела, что творилось вдали от Асморы, Инетис. После того, как догорели костры, магов согнали в людское стадо — угрожая друсами, убивая за неосторожное слово, за неосторожный жест. Их погнали в вековечный лес, как скотину — и никто не мог вступиться, не рискуя жизнью. Именем Мланкина магов выгоняли из домов. Именем Мланкина уводили мужей от жен, отцов от детей. Ты не слышала того, что слышали мы с Унной, пока стояли на улице возле дома наместника. За снятие запрета Мланкину далеко не благодарны. Уж поверь мне.

— Цили, я видела эти казни, — говорит она. — Я была там, я чувствовала вонь этих костров. Не тебе мне рассказывать о том, что творилось тогда.

— Твой отец потерял жену, сына и дочь, — перебиваю я. — Он бы хотел, чтобы ты отомстила Мланкину, а не бежала в Асму, чтобы снова забраться в его постель.

Она отшатывается, словно я сказал неправду. Но во мне кипит гнев. Я слишком хорошо помню лицо отца, увидевшего, как я вошел в комнату матери. Слишком хорошо помню на его лице выражение отчаяния — потому что я вернулся, а она не вернется никогда. Я не говорил Инетис о покрывале, которое взял из дома. Когда на нас напали те люди в лесу, я потерял его, но утром, выйдя на поляну из дома Мастера, увидел, что оно лежит там — у самого порога, словно ждет, когда я возьму его.

Энефрет не позволила мне лишиться того, за чем отправляла в дом отца. И я тогда опустился на колени возле этого куска ткани, взял его в руки и прижал к лицу, вдыхая запах. Покрывало пахло пылью и травами, которые когда-то скрепляли ткань магическими чарами. Оно пахло матерью, и я вспоминаю о Сесамрин сейчас, пока Инетис объясняет мне, почему решила вернуться в дом ее убийцы.

— Моя мать умерла, да, — выговаривает она четко. — Но мой брат может позаботиться о моем отце, а о моем сыне некому позаботиться. Мланкин не отдаст его мне, и я не готова отказаться от Кмерлана. — Она протягивает руку и касается моей руки. — Ты не знаешь его, Цили. Ты бы его полюбил. Мой сын — добрый доверчивый мальчик, но в руках отца он как глина.

Инетис качает головой.

— Из него можно лепить что угодно, потому что он обожает Мланкина, он хочет быть таким же, как его отец. А я не хочу, чтобы он становился таким же. Это мой сын. Внук моего отца, самого доброго человека на свете. Я не хочу, чтобы в нем поселилась жестокость.

— А твой сын знает, что ты жива? — Она вздрагивает и убирает руку, но я не собираюсь смягчаться. — Если ты вернешься, как ты объяснишь ему, что случилось? Ты скажешь, что отец обманул его?

— Мланкин сам все объяснит, — говорит Инетис.

Я смеюсь и обрываю себя, когда понимаю, что в смехе моем звучит почти издевка.

— А я объясню все нашему отцу. Хорошо, Инетис. Я понимаю тебя.