Бессмертный избранный

Ничего не случается.

— Этот лес больше ничего не сможет тебе сделать, Серпетис, сын Мланкина, — говорит позади меня седой маг.

Я оборачиваюсь. Он один, наверное, сохранил хладнокровие, пока остальные метались в сумраке безумия. Стоял, глядя в костер, слушая, как стонет лес и кричит в полный голос земля. Луна Чевь ярко освещает его лицо. Оно спокойно, как будто он знал о том, что будет, и был к этому готов. Он и знал. Они все знали, что будет, они знали об Энефрет до того, как она появилась перед нами в пламени костра. Я был бы последним простаком, если бы позволил себе думать иначе. Вопрос в том, откуда они знали. И как долго.

— Энефрет забрала магию, и теперь наш мир таков, каким хотят его видеть подобные тебе, — говорит маг, наклонив голову в фальшивом почтении. — Я надеюсь, это порадует тебя и твоего отца, Серпетис, сын Мланкина.

Я ничего не отвечаю на его слова. В самой Энефрет больше магии, чем было во всем этом мире. И владетель земель от неба до моря и до гор должен узнать об этом — и узнает, когда я переступлю порог его дома.

— Зачем вы согласились на это? — резкий голос Цилиолиса заставляет меня посмотреть в его сторону. Он уже поднялся на ноги, отряхивает землю с рук об одежду. Яркий знак Энефрет блестит на его шее, приковывая взгляд. — Почему не договорились с ней, почему не попросили?

Он подступает к Мастеру, сжимая кулаки. Снова думает о своей сестре, о своей матери — я вижу это, я знаю это.

— Энефрет сама решает, когда взять или дать, — качает головой Мастер.

Цилиолис рычит — я на самом деле слышу рычание. Он уже возле Мастера. Мне кажется, он готов ухватить его за грудки и встряхнуть — как следует, чтобы загремели старые кости, обтянутые сухой плотью. Остальные маги торопливо обступают их, готовые прийти старику на помощь.

— Тогда почему она не забрала магию раньше? — выкрикивает Цилиолис. — Почему позволила случиться всему этому?

Он обводит пространство вокруг себя рукой, и маги расступаются, словно боятся ненароком коснуться его. Может, так и есть. Знак Энефрет сделал его другим. Не просто магом, как сделал меня не просто сыном Мланкина — я вижу это в их взглядах, которые скользят по мне иначе, чем раньше. Некоторые едва ли не со страхом. Некоторые с завистью. Какие-то с благоговением.

Но никто больше не смотрит на меня свысока.

— Моя мать умерла из-за магии. Моя сестра едва не лишилась из-за магии жизни. Шесть Цветений долину поливают кровью и удобряют пеплом, — говорит Цилиолис. — Почему сейчас? Почему не тогда, когда Мланкин отдал приказ стереть магию с лица земли?

Его слова бьют в цель, крошечное колесо на шее сияет все ярче. Маги сглатывают, отводят взгляды, опускают головы. Каждый из них наверняка лишился кого-то за эти шесть Цветений. Энефрет могла бы избавить их от потерь, но она не сделала этого. Ждала до этой ночи.

— Почему? — спрашивает Цилиолис седого мага, и я тоже спрашиваю вместе с ним.

Почему Энефрет позволила стольким умереть? Почему этот день, эта ночь, это время и место?

Маг смотрит на меня так долго, что и остальные переводят взгляды. Я сжимаю руки в кулаки и тоже смотрю на них, чувствуя, как пульсирует в такт сердцу колесо Энефрет на коже. Знак, который делает меня причастным к тому, что творится. Даже если я не знаю, что именно творится и зачем.

Энефрет знала, что делает. Колесо въелось глубоко в кожу — не вырежешь ножом, не срежешь, не сковырнешь, даже вместе с мясом. Я готов был выжечь его головешкой из костра, но не смог даже коснуться ею кожи. Руку свело судорогой, и я упал на землю, выронив головешку и шипя сквозь зубы от невыносимой боли, пока Цилиолис и маги наблюдали за мной, безучастно и безмолвно, видимо, зная, что справиться с этими чарами мне не под силу.

— Если ты вернешься к нам, Серпетис, сын Мланкина, я расскажу все, что знаю, — говорит маг. — Остальное расскажет вам сама Энефрет. Ее знания многим больше моих. Мне ведомы далеко не все ее планы.

Я возвращаюсь. Подхожу к кострищу, вытягиваю вперед озябшие руки. Маги обступают нас, они безмолвны, как деревья, окружающие поляну. Угли в костре еще горячи, и я бросаю туда прядь своих волос, сорванную с куста. Она с шипением превращается в ничто. Пусть магии здесь больше и нет, но я не стану оставлять им часть себя.

Цилиолис пристально смотрит на мои руки, но ничего не говорит. Но седой маг становится рядом со мной у погасшего костра и ухватывает меня за запястье своей тонкой рукой.

— Твои пальцы еще хранят след неутаимой печати, — говорит он, подняв мою руку ладонью вперед. — Ты видишь, Серпетис…

Я дергаюсь, вырываясь, но все уже увидели то, что должны.

— Тебе не стоит так запросто трогать меня, маг, — говорю я, отступая на шаг.

Он уже не маг, но никто не поправляет меня, и я не знаю, как иначе к нему обращаться. Старик? Халумни? Пусть будет пока так, как есть.

— Я не хочу причинить тебе вред, — говорит Мастер. — Я — последний, кто хотел бы это сделать. Энефрет убила бы меня на месте, если бы я даже помыслил об этом.

— Тебе стоит перестать загадывать и начать давать ответы, маг, — говорю я. Слово снова срывается с моих губ, и на этот раз я улавливаю нечто вроде злорадства в глазах Цилиолиса, устремленных на меня. — Или, может, ты скажешь мне свое имя, чтобы я не называл тебя тем, чем ты больше не являешься?

— Это не загадки, и не игра в вопросы и ответы, — говорит Фраксис за нашими спинами. — Это предназначение. И оно свершилось тогда, когда должно было свершиться.

На этот раз за меня говорит Цилиолис.

— Но предсказатели — лжецы. Предназначения не существует. Никто не может заглянуть в будущее.

— Откуда же тогда мы знаем о тебе? — спрашивает Фраксис. Он смеется и почти сразу обрывает смех, подходя к нам, становясь по правую руку от старика-халумни, которого я отказываюсь называть магом. — Энефрет определила ваши жизни. Она сказала нам, чтобы мы не вмешивались, но наблюдали, не помогали, но охраняли. Сесамрин знала. Она пыталась защитить тебя, Цилиолис, и твою сестру. Знал и Асклакин, фиур Шинироса, и женщина из той деревни, Демерелис.

Я слышу это имя, и во мне вспыхивает гнев.

— Демерелис не была магом, — говорю я, поворачиваясь к Фраксису. — Она бы никогда не нарушила закон.

— Не была, — соглашается он. — Но вам помогали не только маги.

— Ты хочешь сказать, что она знала об Энефрет? — перебиваю я. — Что она знала обо всем этом и молчала?

Я качаю головой. Демерелис была кузнецом. Она подковывала наших лошадей и точила ножи. Она говорила мало и только по делу, и ей мой приемный отец доверял мою жизнь — так, как доверил бы свою собственную, безоговорочно, без вопросов и сомнений. Она не могла быть заодно с этим сборищем бормочущих о предназначении магов. Я не верю.

Чевь закрывают набежавшие тучи, и на поляне становится темно. Лес почти черен, и мне не так уж и хочется уходить сейчас, когда в чаще не видно ни зги. Поднявшийся ветер забирается под рубушу, взметает пепел костра и заставляет огонь ярко вспыхнуть.

— Демерелис знала, — повторяет старик-халумни, не отводя глаз от пламени. Его лицо кажется мне лицом мертвеца — глубокие тени, резкие углы, линии костей. — Она приглядывала за тобой. Но твоя деревня сожжена дотла, и мы больше не получали оттуда вестей. Как видно, Демерелис погибла?

— Ее убили, — говорю я. — У меня на глазах в начале двоелуния. Отравленной стрелой.

— В тебя тоже попадали отравленной стрелой, Серпетис, — продолжает старик. — И ты выжил, хотя должен был умереть.

— Твоя ученица использовала магию, чтобы вылечить меня, — возражаю я, но он качает головой.

— Нет. Она не могла, если ты ее попросил. А ведь ты просил ее, так?

Его слова так похожи на мои мысли. Но они не могут быть правдой.

— Он пытается сказать, что тебя защитила магия Энефрет, — говорит Цилиолис. — И это она сокрыла меня от глаз охотников за магами на целых шесть Цветений, так, халумни?

Старик молчит. На поляне воцаряется тишина, лишь ветер дует, холодя кожу и шелестя ветвями деревьев. Я слышу в его шепоте какой-то звук, но до меня не сразу доходит, что это.