Бессмертный избранный

Я надеюсь, он позволит мне самому рассказать о том, как все было. Я должен был бы прибыть в Асму вместе с магом, к делу которого причастен, но поскольку обстоятельства у меня более чем уважительные, правитель вправе принять решение без меня. Он может уже завтра снова сменить указ об изгнании на указ о расправе — и определение наследника ознаменуется чередой новых казней. Но я надеюсь, что он дождется меня. Я хочу сам посмотреть в глаза этой ученице и сам задать ей вопросы.

Как лишенный владений сын фиура я не мог попросить мигриса проехать мимо клеток. Разговаривать с магами, тем более, с преступившими закон, запрещено. Только наместник и правитель могут приказывать охраняющему клетки отряду — или те, кто прибыл по их приказу. Асклакин мог бы согласиться, если бы я настоял. Но внимание наследника к девушке-магу могло бы показаться подозрительным. Даже я заподозрил бы неладное, если бы кто-то из жертв магии вдруг изъявил горячее желание поговорить с тем, против кого будет свидетельствовать перед лицом правителя. Наместник не подумал бы, что я с магом заодно — он решил бы, что на мне чары — и мог бы оказаться прав.

Мигрис рассказывает мне и рабрису историю очарованного Суорнкина — Несчастного Шиниросца, как называют его в народе. Судьба и смерть его мне незнакомы — отец не любил магические россказни, и историю эту я слышу впервые.

Чормала — хороший рассказчик. Он неторопливо подбирает слова, стараясь подражать шиниросскому говору, иногда усмехается в усы и замолкает, припоминая, что было дальше, потом продолжает снова. Мы с рабрисом слушаем.

Это случилось в те времена, когда Челмарис Могучий даже еще не ворочался в чреве матери, и Цветущая долина была разделена четкой линией соленых земель надвое. Земли Северного и Южного Алманэфрета, бедные и почти незаселенные у границ, тем не менее, не спешили признавать господства Асморанты. Отец Челмариса, амбициозный и честолюбивый, но слабый здоровьем правитель, поседел и высох к тридцати Цветениям от постоянных тревог — да так сильно, что его жена и будущая мать наследника всерьез перепугалась за жизнь своего правителя и супруга.

Поскольку родом син-фира была из Шинироса, она обратилась за помощью к магам вековечного леса.

Правитель не ест, не пьет, только и думает, что про войну и походы. Тридцатое Цветение вот-вот настигнет и саму син-фиру, а у них нет даже одного ребенка. Если что-то случится с правителем, власть перейдет к наместнику Тмиру — жестокому воинственному Бреусису, а тот за три Цветения своего наместничества уже успел разругаться с соседями в пух и прах.

Маги уважительно отнеслись к просьбе син-фиры, которую многие из них еще помнили босоногой девчонкой с развевающимися волосами. Они приготовили отвар, который должен был отвратить взор наместника от пустынь Алманэфрета и приковать к красавице-жене. Доставить отвар в Асму поручили молодому фиоарне Суорнкину. Из Шина с ним наместник заодно отправил и послание правителю — ежесезонный свиток с доходами и расходами земли Шинирос.

Суорнкину сказали, что отвар должен придать правителю силы. Никто не знает, что творилось в голове фиоарны, когда он решил попробовать этот укрепляющий силу напиток и отпил глоток. Но день его приезда в Асму запомнился надолго.

Суорнкин бывал в Асме, и стража без вопросов пропустила его в дом. Было уже поздно, правитель задержался в трапезной, обсуждая с травником свои больные кости, и встретила посланника син-фира. После пары слов приветствия, передав отвар и послание для правителя, фиоарна Суорнкин вдруг набросился на правительницу Асморанты, повалил ее на пол и попытался овладеть ею. На крики сбежались все, кто был поблизости. Уже почти голого Суорнкина стащили с рыдающей от испуга и ярости син-фиры. По приказу разгневанного правителя фиоарну бросили в яму с чароземом, где обречен он был гнить до конца дней своих. Но син-фира попробовала на муже отвар. И действие его оказалось таким, что уже спустя черьский круг в животе ее зародилась новая жизнь. На радостях син-фира упросила правителя помиловать Суорнкина, и тот не смог отказать своей теперь уже горячо любимой супруге.

Но стоило освобожденному из ямы преступнику переступить порог дома правителя, как все повторилось. После пары слов благодарности Суорнкин рванулся к застывшей на месте от ужаса син-фире с такой силой, что его едва удержали восемь человек. Маги в один голос твердили, что такого быть не может, и что отвар должен был выйти из организма самым естественным путем и от его действия уже давно и следа не осталось.

Рвущийся к плачущей правительнице Суорнкин доказывал, что они ошибаются.

— Его вернули в ямы, где он провел остаток своих дней. Маги пытались его вылечить, но все оказалось бесполезно. Если бы Суорнкина сразу не бросили в яму, может, им и удалось бы, кто знает. — Мигрис пожимает плечами. — В народе говорят, чарозем его с ума свел. Парню не было и двадцати Цветений. Умер он уже в начале Холодов. Ямы тогда ничем не накрывали, а шли дожди, и вода стояла в яме по щиколотку. Промок парень, заболел и истаял как свечка. Но к тому времени уже родился Челмарис, и син-фира позабыла про Суорнкина. Все про него забыли.

Я молчу, жду, что скажет мигрис дальше.

— Бывает, что заклятый и сам не знает, что заклят. А мага или какого-то человека определенного увидит, и просыпаются чары. Неутаимая печать снимает все чары. Если тебя в детстве зачаровали, сделав похожим на прекрасную Лилеин, к примеру, как только ты коснешься печати, все спадет.

— Но это же магия, — говорю я слова, которые не раз говорил отцу. — Мланкин запретил магию, но печати не отменил. И друсы воины используют. Если отменять, то отменять все, разве я неправ?

Но мигрис качает головой.

— Друсы — оружие, без которого нам не удержать границы Асморанты на замке. Неутаимая печать — гарантия того, что править Цветущей долиной будет тот, кто по рождению должен ей править. Есть законы, которые даже Мланкин отменить не может, хоть и хотел бы. Неутаимую печать, друсы и зубы тсыя принесли в Цветущую долину не мы. Не наш народ.

— А кто? — спрашиваю я.

Желудок громко урчит, и рабрис с мигрисом переглядываются. Уже темнеет, нам пора поискать привал. У костра можно и поговорить, и я почти предвкушаю этот разговор, но рабрис, доселе молчавший, вдруг меня удивляет.

— Не стоит говорить о предках в преддверии ночи, да еще и на краю вековечного леса. Только днем, при солнечном свете их имена нужно вспоминать.

И мигрис с ним соглашается — сразу же, как будто и сам хотел мне это сказать.

Мы съезжаем с тракта в овраг. Солнце садится, скоро наступит ночь. Впереди вдалеке я вижу огонек костра — наверное, это отряд охраняющих тракт воинов наместника тоже решил отдохнуть у огня. Мы находим удобное место, расседлываем лошадей, разминаемся. Вскоре костер пылает, мясо жарится, и я чувствую, что готов уснуть прямо сейчас, хоть еще и не поздно.

Мы вечерничаем — жаренный на огне кролик, головка чеснока на троих, две пресных лепешки. Я хвалю кухонную наместника — лепешки мягкие, наверняка и завтра останутся такими. Поев, мы тушим огонь и, накрыв лошадей попонами, укладываемся спать.

Холодное око Чевь смотрит на нас с темного неба. Ее свет призрачен и невесом — как паутина. В чевьский круг мне всегда спится крепче, но на этот раз заснуть я не могу. В темноте мне чудятся чьи-то шаги и слышатся какие-то звуки. Я поднимаю голову и гляжу в синеву ночи прямо перед собой, но ничего не вижу. Мигрис отказался от отряда, который предлагал нам в помощь Асклакин — на дороге, сказал он, и так много солдат. Если деревенские спокойно ездят каждый день в Шин на рынок, что может помешать нам так же спокойно добраться до деревни? Асклакин был явно расстроен потерей своей собаки, и настаивать не стал.

Но, может, зря? Мигрис, несмотря на свое привилегированное положение, не благородный воин, и носить меч ему нельзя. Рабрис вообще не носит оружия. Мой меч лежит где-то возле леса, там, где я выронил его из руки, сражаясь с разбойниками, и из оружия у нас с собой таким образом всего лишь два кинжала, да перчатки с боевыми иглами, которые на ночь с рук мы сняли — ненароком выстрелить можно запросто, и хорошо, если игла улетит в траву, а если себе в глаз попадешь?