Бессмертный избранный

По моему лицу Цилиолис видит, что я этого не знал. Одна из лекарок окликает его — все готово — и я понимаю, что мне пора.

— Попроси, чтобы тебе наложили на рану мазь, — говорит мне он напоследок. — Станет легче, обещаю.

Он уходит за перегородку, и я следую за молоденькой лекаркой, которая деловито указывает мне на лежак у стены. Я присаживаюсь и стягиваю корс. Рука перестает болеть почти сразу же, как раны касается прохладная мазь. Лекарка быстро накладывает повязку и помогает мне одеться — и почти сразу же убегает прочь, к другим раненым. Я поднимаюсь; мне нечего больше делать в палатке, и слова Цилиолиса звучат у меня в ушах почти так же громко, как и его крик.

Его крик.

Я замираю, когда из-за перегородки доносится дикий вопль Цилиолиса и испуганные — девушек-лекарок.

Он отдергивает рукой занавеску-шкуру и делает шаг вперед, ухватившись обеими руками за живот. В свете очага я вижу, что на его лице выступили крупные капли пота.

— Цили! — слышу я крик Глеи, и она тут же показывается из-за соседней перегородки. — Цили, что, что с тобой?

Но он не может вымолвить ни слова. Только падает на колени и сжимает руками живот, и я вижу, как все сильнее бьется под теплым корсом золотое сияние — знак Энефрет. Глаза Цилиолиса, кажется, вот-вот вылезут из глазниц. Он пытается вдохнуть — и не может, только держится за живот и отчаянно кричит, как будто из него выдирают внутренности.

— Цили, Цили, — присев рядом, трясет его Глея. Цилиолис хватает ее за руку, но тут же отпускает, издав еще один полный муки крик. Обернувшись к девушкам, Глея быстро поднимается на ноги и командует: — Помогите мне поднять его, живо! Надо уложить Цилиолиса на лежак! Займитесь кто-нибудь раной того воина и быстро принесите мне связку дымнохмырника!

Одна из лекарок тут же ныряет за перегородку, и скоро я слышу ее резкий голос: «Воду! Быстрее, тут много крови! Дайте нож!»

От меня мало толку, и потому я только следую за ними, когда Цилиолиса поднимают и помогают ему добраться до ближайшего свободного лежака. Глея натыкается на меня взглядом, и я делаю шаг вперед, хоть и не знаю, зачем. Мое предположение покажется ей безумием, но у меня нет другого, и если она спросит, что с ним, я вынужден буду ответить.

Цилиолис падает на лежак, зажимая руками живот. Из-под его пальцев сочится золотистый свет, пульсирует, наливается силой — и утихает, чтобы через мгновении появиться снова.

— Нет, нет, нет… — повторяет он. — Нет, только не сейчас, только не сейчас…

— Что не сейчас, линло? — спрашивает Глея, называя его так, как назвала меня в тот вечер, когда пришла ко мне, Нуталея — алманэфретским словом, означающим сердце и любовь одновременно. — Что не сейчас?

Она не успевает выслушать ответ. Воздух вокруг нас вдруг становится горячим и полным золота, вот только на этот раз золотистое сияние можно почти ощутить пальцами. Это не сияние Цилиолиса. Эта магия куда сильнее чем то, что я ощущал когда-либо раньше, но я ее знаю и безошибочно могу распознать.

Это Инетис.

Я выбегаю из палатки — мне становится жарко, душно в вязком мареве магической силы, и падаю коленями в снег, чтобы справиться с этим жаром, и загребаю его руками и сую в рот, где, кажется, все готово воспламениться.

Эта сила готова изжарить меня изнутри.

Сияние пропадает так же быстро, как и появилось, и только тогда я понимаю, что стою на четвереньках в ледяном снегу — один, потому что на других эта магия так не подействовала. Голова кружится, в глазах бьется кровь. Мне не сразу удается подняться, и только новый крик Цилиолиса заставляет меня собраться с силами и вернуться в палатку.

Меня встречают огромные темные глаза алманэфретской лекарки, и по ее взгляду я понимаю, что Цилиолис все-таки смог ей сказать, что происходит.

У Инетис, правительницы Цветущей долины, син-фиры Асморанты и владычицы земель от неба до моря и до гор, начались роды.

48. ВОИН

Л’Афалия встречает нас у лекарского дома, ее лицо полно тревоги. Она протягивает руки мне навстречу, словно я здесь — самый долгожданный гость, но не касается меня и отступает в сторону, когда я ненароком едва не задеваю ее плечом, почти пробегая мимо.

— Много магия. Ты умереть от магия, — говорит она, указывая на себя и меня поочередно.

Я только киваю и спешу в дом. Мне нужна помощь.

Мы с Глеей и целительницами едва сумели погрузить визжащего от боли Цилиолиса на телегу. Лошадь — обычная, не снежная — еле тащилась по улице, и мне пришлось сдерживаться, чтобы не подстегнуть ее кнутом. Она и так была на последнем издыхании, и если бы упала где-то посреди Шина, дотащить Цилиолиса до лекарского дома я бы не смог.

Крики разносились по улицам, пугая одиноких горожан, испуганно выглядывающих из домов и тут же прячущихся обратно. Я укрыл Цилиолиса попоной, чтобы было теплее и чтобы избежать ненужных вопросов, если кто увидит, что человек, которого я везу, связан. Только так нам удалось справиться с ним, иначе он бы выпал из телеги еще на первом повороте.

Я забегаю в дом, громко клича лекарок и воинов. Одному мне не справиться с Цилиолисом даже здоровому. Я надеюсь, что в доме найдется свободная кровать для брата правительницы и пара свободных рук, которые помогут мне перенести его на эту кровать.

Пока Цилиолиса переносят в сонную, я заглядываю в кухню, выпить воды с дороги и закинуть в рот пару кусочков жареного мяса, которым так вкусно пахнет по всему дому. Крик Инетис почти сливается с криком Цилиолиса, и от этих двух слившихся воедино голосов, кажется, трясутся стены. Я хватаю с кужа ковш и зачерпываю воды, давясь мясом и лепешкой, и только тут замечаю, что я не один.

Кмерлан сидит за столом и льет одинокие слезы. Он поднимает на меня свои красные от слез глаза и кривит губы, пытаясь удержаться от нового всхлипа, когда замечает мой взгляд. И все же не выдерживает и задает мне тот самый вопрос:

— Мама… умрет, да?

Только настоящий страх заставил бы его заговорить со мной так — с неприкрытым отчаянием и надеждой. Я отнял у него отца, я обесчестил его мать, хоть он этого и не знает, и отчасти из-за меня Инетис теперь мучается и страдает. У Кмерлана есть причины злиться на меня… и чувствовать себя одиноким теперь, когда правитель сражается у края города и в любой миг может быть убит, а мать корчится за стеной от боли, которая заставляет воздух вокруг нагреваться добела, и кричит так, что сотрясаются стены.

Я прожевываю мясо и качаю головой. Я не хочу убеждать его или успокаивать, я просто говорю то, что знаю.

— Она не умрет, — говорю я. — Она кричит не потому, что умирает. Просто у тебя появится брат… или сестра. Всем женщинам больно рожать детей, но умирают немногие.

— Но ведь умирают… — говорит он дрожащим голосом.

Я пожимаю плечами.

— Твоя мать — сильная, она родила тебя и не умерла. Не оплакивай ее раньше времени.

Крик Инетис заставляет меня замолчать и прислушаться. Голоса снова два, и это пугает меня больше чем побережники, несущиеся на укрепления прямо передо мной.

Почему молчит Унна?

Что если она умерла? Не выдержала боли, не выдержала магии, переполняющей тело?

— Ты видел Уннатирь? — спрашиваю я, но не задерживаюсь, чтобы дождаться ответа, и ухожу, чтобы повторить этот же вопрос, глядя на девушек-лекарок, караулящих у сонной правительницы.

— Вы видели Уннатирь?

Но они только качают головой и спешат разбрестись по своим делам.

Л’Афалия предостерегающе вытягивает руку вперед, когда я замираю в дверях. Она сидит на постели Инетис, обхватив ее за талию, прижавшись грудью к ее спине. Сама Инетис делает глубокий вдох и истошно кричит, ее лицо наливается кровью, а глаза, кажется, вот-вот лопнут от натуги.

Когда приступ кончается, и эхо крика Цилиолиса стихает, она смотрит на меня.

— Серпетис, что с Цили? Что с Цили? — выкрикивает она.

— Где Унна? — спрашиваю я ее, но она качает головой, и слезы текут по ее щекам.

— Я не знаю! Я куда-то перенесла ее! Я не знаю!