Бессмертный избранный

— Когда начался боль, Унна держат ее рука, — говорит Л’Афалия громко, перекрывая плач Инетис. — Она исчез. Было жарко и золотое, и она исчез.

То золотое марево силы, что накрыло меня у палатки целителей, понимаю я. Унна может оказаться где угодно: в Асморе, в вековечном лесу, на побережье Первородного океана… или в бездне, которой, как говорят, оканчивается край Глиняной пустоши.

Одна.

Я бросаюсь к кровати и уже протягиваю руки, чтобы ухватить Инетис за плечи и затрясти и просить ее, приказывать ей вернуть Унну обратно, когда крик Л’Афалии предостерегает меня.

— Стой! Умрешь! Умрешь!

И она опять не лжет мне.

Я все-таки останавливаюсь, сжимаю зубы и смотрю в лицо правительнице Асморанты. Оно покрыто капельками пота и кажется блестящим в свете очага, но именно сейчас мне ее не жаль.

— Верни ее.

— Она уже не может удержат магия, — говорит Л’Афалия. — Ребенок не слушает ее.

— Это из-за яда, — говорит Инетис. — Он слишком разозлился. Я не должна была рожать сейчас… о-о-о-о…

Новый приступ боли охватывает ее, и я отступаю и смотрю куда угодно только не на ее ходящий ходуном живот. Сколько это может продолжаться? День, два, три? В моей деревне были женщины, которые рожали за полдня, а на следующее утро уже ходили в поле, но были и те, кто мучился несколько дней, а потом еще целый черьский круг не мог поднять ничего тяжелее чаши с вином.

— Цилиолис здесь, и он чувствует твою боль, — говорю я, вспоминая, что Инетис спросила о нем. — Его выгибает и скручивает, как и тебя. Думаю, что и Унну тоже. Верни ее сюда, Инетис. Я тебя прошу, я прошу вас обоих.

— Я не виновата, я бы не хотела, чтобы было так, — говорит она, устремив на меня взгляд своих слегка навыкате глаз. — Я бы с радостью вернула ее, но я уже не могу.

— Боль начался сразу после того, как дали против яда, — говорит Л’Афалия. — Она открыл глаза и — буф! — Унна нет, а у нее схватка.

Я устало опускаюсь на куж возле кровати и слушаю, прикрыв глаза, как кричит Инетис. Когда боль проходит, я снова смотрю на нее и замечаю и тяжелое дыхание, и слипшиеся от пота волосы. Прошло не так много времени, и роды могут длиться еще долго… Но Инетис словно слышит мои мысли и опровергает их.

— Схватки уже частые, — говорит она. — Серпетис… тебе надо выйти отсюда, когда начнутся роды… я думаю, что это будет скоро. С Кмерланом не было так быстро, а тут… я не успеваю досчитать до сотни, как снова становится больно. Иногда мне кажется, что боль не кончится никогда…

— Часто боль, ребенка скоро родится, син-фира, — говорит Л’Афалия. Переводит взгляд на меня. — Здесь помогут ей. Здесь есть, кто помогут.

Да, Инетис повезло рождать в доме, полном целителей. Я поднимаюсь с кужа, но не могу заставить себя просто уйти. Уйти — и ждать, пока все кончится, надеясь, что Унна вернется сама собой.

— Ты хотя бы можешь мне сказать, куда ты ее отправила?

Инетис качает головой, глаза ее мутны от боли. Я сквозь зубы, но громко и грязно ругаюсь и выхожу прочь, оставив их с открытыми от моей грубости ртами.

Где Унна? Где она и что с ней происходит сейчас? Она могла оказаться в деревне или городе, но будет ли от этого толк, если в этой деревне или в этом городе не говорят на нашем языке?

Я хожу по коридору туда-сюда, как пойманный в клетку преступник. Целительницы смотрят на меня, и я возвращаю эти взгляды, и выражение моего лица, должно быть, говорит им, что лучше держаться подальше и не приставать с расспросами.

Мне кажется, прошел уже целый день, хотя на самом деле он еще только начал клониться к закату.

Что творится у стены? Была ли новая атака, отбита ли она?

Я снова возвращаюсь в кухню, где уже собрались раненые и целители. Видимо, только сейчас для них пришло время обеденной трапезы, но мне не хочется ловить на себе заинтересованные взгляды и слушать разговоры, и ждать вместе с теми, кто ждет.

Я выхожу из дома и подставляю лицо холодному ветру.

Небо хмурится, но все никак не разразится тучами, словно ждет, когда начнется бой, и воины побегут вперед, грозя друг другу смертью.

Теперь я могу остаться здесь с полным правом. Я успел пролить свою и чужую кровь, а Инетис нужна помощь человека, который точно знает, что происходит… И я не могу перестать думать о том, где сейчас Унна. Я хожу вокруг дома, пока туча все-таки не прорывается, и с неба не начинают лететь крупные хлопья. Они похожи на белых птиц, но среди них я замечаю и серых — или это мне уже кажется из-за того, что я слишком пристально вглядываюсь в снегопад.

Я возвращаюсь в кухню, где теперь пусто, наливаю себе вина и сажусь за стол один.

Инетис кричит.

Кричит и кричит и кричит — так долго и так часто, что я почти успеваю привыкнуть к ее крикам. Прибывшие раненые приносят новые вести — побережники снова пошли в атаку и были отбиты, и с наступлением темноты разбили лагерь у южной стороны укреплений. Видимо, бой окончен до утра — в таком снегопаде невозможно разглядеть не то что врага или друга, а даже кончик собственного меча.

Инетис кричит, метель бесшумно сыплет за стенами дома, и я ухожу по приглашению одной из целительниц в дальнюю сонную, где для меня застелили постель. Я пробираюсь меж лежащих на полу воинов и падаю почти без чувств.

Я так устал.

Во сне я вижу Унну, она лежит на заснеженном поле и смотрит на меня застывшими глазами, которые говорят, спрашивают, укоряют: «Я пришла за тобой, я спасла тебя. О Серпетис, а где же ты, когда мне нужно спасение?»

Из тревожного, полного снега и голосов сна я пробуждаюсь тяжело. Я не сразу понимаю, что кто-то трясет меня за плечо, и не сразу узнаю лицо той девушки, что вчера указала мне на кровать.

— Правительница хочет видеть тебя, син-фиоарна.

Она бы не стала звать меня, если бы все было хорошо.

Я одеваюсь, на ходу накидываю на плечи корс, хотя в сонной очень тепло, пробираюсь между спящими воинами и выхожу в коридор.

— Что с Цилиолисом? — спрашиваю я, еще толком не проснувшись, и целительница качает головой.

— Он бредит. Зовет Глею, Инетис. Мы дали ему снадобье, чтобы он не помнил себя. Его боль сильна, ее может выдержать только женщина. Мужчину она может свести с ума.

Я киваю ей и благодарю и прошу накрыть для меня вечернюю трапезу. Но мой голод пропадает, когда я открываю дверь и вижу Инетис.

Чувствую запах ее тела.

Слышу ее дыхание.

Это не женщина передо мной, а старуха. Пот заливает ее лицо, пальцы скрючились, сжимая руку спящей Л’Афалии, глаза словно выцвели от боли. Она хнычет, как маленький ребенок, лежа в несвежей постели, и даже отсюда я вижу, что черты ее лица заострились — верный признак приближающейся смерти.

— Все плохо? — спрашиваю я, и Л’Афалия тут же пробуждается и медленно кивает, не сводя с Инетис глаз.

— Он слишком рано родится, — говорит она сонно, с трудом подбирая слова. — А тело еще не свободно от яд, оно не сильное, а совсем слаб. Боль слишком много для нее.

— Сколько еще это может продолжаться?

— Еще долго. Боли мало — толку много. — Она поудобнее усаживается на своей лежанке, которую пододвинула вплотную к кровати Инетис. — Ребенок не двигаться внутри. Сидит и не двигаться.

— Я не выдержу больше, — начинает шептать Инетис. — Я не выдержу… я не выдержу… я не выдержу…

Она снова заходится криком, и я едва не выскакиваю прочь, зажав уши, и только боль Цилиолиса, который сейчас тоже ощутил эту боль, заставляет меня остаться. И Унна ощутила… и понимает ли она, что происходит, и пришел ли кто-нибудь ей на помощь?

Я чувствую, что готов снова подступить к Инетис и трясти ее, чтобы заставить ее возвратить сюда Унну, и только собрав все силы, заставляю себя остаться на месте и успокоиться.

— Мне нужна Энефрет, — плачет Инетис. — Мне нужна Энефрет, чтобы она сказала мне, что все будет хорошо. Я уже не верю, что переживу это.

— Инифри не покинет тебя, син-фира, — тут же говорит Л’Афалия, гладя ее по руке. — Она дала мне сбежать через река, полная серой воды. Она не дала копье пробить меня насквозь. Она не дала Серпетис убить меня. Она не дала темволд убить меня…