Бессмертный избранный

Я слышу за стеной рев, за которым следует дружный радостный крик воинов Асморанты:

— Давай, гони их, гони!

Лекарки трогают, понимая, что медлить нельзя, а я разворачиваюсь и бегу к стене, едва увернувшись от копья, вонзившегося в снег у самой моей ноги.

Побережники отступают. Я вижу сквозь дыру в укреплении, как люди Асморанты теснят врага прочь от города, и враг поддается этому натиску и бежит, оставив раненых и умирающих на поле боя. Но это лишь короткая передышка. Уже в сотне шагов от укрепления люди побережья собираются с силами и снова идут в атаку.

— Друсы! — слышится команда. — Готовься!

Волна побережников снова накатывает на укрепления, и снова в воздухе раздаются крики.

Я успеваю выстрелить иглой еще два раза. Крепкая рука ухватывает меня за плечо, и вот уже я вижу у своего лица лицо одного из сугрисов — того, что был с нами в лагере, когда черная зараза полезла из наших ран.

— Син-фиоарна! — каркает он. — Что ты делаешь здесь?

Я показываю ему на иглу, но он качает головой, его глаза холодны, как небо над головой.

— Ты отправился в бой, вооруженный только боевой иглой? Ты потерял разум?

— У меня есть нож, — говорю я, но он снова качает головой.

— Я успел бы убить тебя дважды за то время, пока ты вытащишь его из ножен. Ты пришел сюда, чтобы лишиться жизни, так иди за стену, Серпетис. А если пришел прятаться, то подавай друсы солдатам, а после боя выйдешь в поле, чтобы их собрать.

Он говорит так, как говорит со своим подчиненным командир войска. И я вижу это в его глазах — непонимание моего поистине мальчишеского безрассудства, безразличие — жив я или уже умер, ему все равно — и укор. Я пришел на войну — но пришел не за тем, чтобы сражаться. Я пришел прятаться за спинами людей, прикрываясь видимостью оружия.

— Не путайся под ногами, если ты воин. Помогай, — и сугрис кивает в сторону целительниц. — Хотя бы им помогай, если не можешь другим.

Я словно забыл все слова, лицо горит, как от удара. Я перехватываю у лекарок нового раненого, помогаю им дотащить его до повозки. Снова спрашиваю их про Цилиолиса, и на этот раз одна, самая старшая, в промокших до колен штанах-сокрис, говорит мне, что он где-то у стены.

— Ищи, син-фиоарна, найдешь, — и она отстраняет меня, чтобы я дал дорогу, так властно, что мне остается только подчиниться.

Я отступаю в сторону, позволяя повозке проехать по колее, и неожиданная мысль пронзает меня, заставив оглядеться вокруг в поисках того сугриса, что только что отчитал меня, в поисках воинов, которые везли меня сюда, в поисках напуганных лекарок, которым я помогал дотащить раненого до повозки в первый раз.

Никто из них не спросил об Инетис, хотя многие узнали во мне наследника. Никто не ждет, пока магический щит опустится на Асморанту и спасет ее от врага.

Они только что потеряли магию — многие из них, ведь защищать Шин пришли и маги, изгнанные по запрету в вековечный лес. Они не умеют смотреть в лицо врагу, зная о том, что защитить их сможет только верный бросок друса да сильный удар меча — и все же они смотрят.

Если бы Унна была здесь, она бы сильно удивилась.

Я остаюсь среди воинов до самого конца первой атаки, которая завершается уже ближе к полудню. Побережники отступают за ров, оставив раненых и умирающих на милость Асморанты. Я вижу перекинутые через ров толстые грубо обтесанные и обвязанные веревками бревна и понимаю еще одно — то, что должны были понять и те, кто увидел их раньше меня.

Кто-то разведал про укрепления и ров. Кто-то сумел подобраться во тьме безлунной ночи и разглядел и колья, и стену. Побережники пришли сюда готовыми.

Я делю с воинами трапезу, пока дозорные со стены чутко оглядывают вражеский лагерь, расположившийся в двухстах шагах от нас. Побережники не ушли далеко, а это значит, что после передышки они снова решат хлынуть к стенам волной. Так что мы быстро и говорим мало, и косые взгляды скользят по мне и моей бессильно висящей руке, но не задерживаются, убегая к югу.

Я послушался совета сугриса и до конца боя подавал друсы и помогал девушкам из лекарских палаток укладывать на повозки раненых. Кто-то узнавал меня, кто-то нет, но от помощи не отказывались. Да я и сам был рад помочь.

Теперь же, поев, я отправляюсь за стену, к самому краю рва и дальше, с большой кожаной сумкой, которая волочится за мной по снегу, оставляя неровный странный след.

Я собираю друсы и мечи, и сую их в сумку, чтобы вернуть за стену. Над головой светит яркое солнце, и я вижу его отблески на мечах побережников совсем недалеко от меня, но они не пытаются помешать мне. Стонущие раненые хватаются за мои ноги, и мне с трудом удается отцепить их от себя. Лекарки следуют по полю за мной. Они помогают тем, кто может встать, поднимают на своих хрупких плечах тех, кто не в силах подняться. Они не оглядываются вокруг, а глядят только себе под ноги, отыскивая — и находя крохотные огоньки жизни в телах, которые кажутся застывшими навсегда.

Сумка тяжела для одной руки, и я возвращаюсь за стену и вываливаю в кучу друсы, заготовленные для следующей атаки.

— Ты видела? — спрашивает одна из целительниц у другой, перевязывая рослого воина с длинной раной от меча на груди. — В той яме сплошь женщины. Они пустили женщин первыми, чтобы те проложили им путь.

Их глаза отражают страх, но движения все так же точны и ловки. Целительницы помогают воину улечься на повозку и отправляют его в палатку. Я еще два раза выхожу с мешком за друсами, а потом больная рука начинает ныть, и мне приходится сделать передышку — тем более что, неудачно ткнув древком друса в плечо, я, кажется, сорвал с раны тоненькую корочку новой плоти.

— Ты ранен, воин? — спрашивает одна из целительниц, видя, что я держусь за плечо.

Она помогает мне стянуть рукав корса, и я вижу, что рукав рубуши пропитала кровь. Ее немного, но рана болит так сильно, что я едва могу думать.

— Я зайду к целителям, — говорю я. — Заодно помогу.

Я киваю в сторону лежащего на телеге тяжелораненого воина. Одна из целительниц уселась рядом с ним и зажимает руками дыру в его животе. Она с видимым облегчением на лице уступает мне место и показывает, куда надо давить.

— Порвалась большая жила, — говорит она. — Если не прижимать, он выпустит всю кровь на снегу еще на пути к палатке.

Я вдавливаю кулак в живот воина. Он молчит — давно лишился сознания. Еще совсем молодой, младше меня, мозолистые руки сжимаются в кулаки, когда повозку потряхивает на неровной колее. Мы подъезжаем к палатке, когда небо заслоняет большая снежная туча. Сразу становится темнее и холоднее, и я почти рад тому, что скоро оказываюсь под крышей, освещенный пламенем ярко горящего очага.

В палатке пахнет травами и человеческим потом, и не без труда нахожу старшую лекарку — шинироску по имени Вересанис. Она указывает мне, где найти Цилиолиса и, отказавшись от перевязки, я иду в соседнюю палатку, где почти сразу же нахожу его.

Лицо и одежда Цилиолиса покрыты брызгами крови, которые он даже уже не замечает — он настолько устал, что едва узнает меня, когда я трогаю его за плечо.

Он готовится раскрывать рану воина, в плечо которого вонзился зазубренный меч, и пока лекарки суетятся вокруг с повязками и горячей водой, слушает меня. Глея где-то рядом, я слышу ее текучий алманэфретский голос поблизости, за перегородкой, отделяющей общую часть палатки от той, где лечат тяжелые раны. Лекарки расставляют у стены лежаки для прибывших воинов. Скоро здесь будет не пройти.

Цилиолис кусает губы, и глаза его бегают туда-сюда, словно пытаясь кого-то найти.

— Я не уйду отсюда, пока все не кончится, — говорит он.

— У вас еще есть возможность уехать, — начинаю я, но он качает головой, вздыхает, прячет глаза и, наконец, выдает:

— Ты не знаешь, и Унна тоже, да и сама Инетис вряд ли помнит. У Инетис были схватки в тот день, когда Избранный впервые показал нам свое лицо. Ее не довезут до Асмы, даже до Асморы не довезут. Это безнадежная затея с самого начала. Правитель опоздал, я думаю, что роды начнутся уже совсем скоро.