Осколки льда

Глаза: зрачки, веки, извилистые брови и лёгкие морщинки в уголках.

Губы: бледные пухлые с крошечными складками улыбки. Уши: маленькие, аккуратные. Курносый нос.

Меняешь образ, ведь всегда хотелось видеть ЕЁ домашнюю, с распущенными волосами, слегка взлохмаченную. Тени вдыхают жизнь в проекцию лица. Капля гуаши, размоченной слюной на подушечке пальца, окрашивает радужку кокетливых глаз в небесно-голубой цвет.

Я пронесу этот образ свозь годы, когда ладонь старости сотрёт юношеские черты, изменив НАС. Лишь в момент, когда поверишь, что муза с портрета тебе улыбается, оживают органы чувств. Возвращается скрежет колёсиков тележки и запах хлора. Санитар, отобравший карандаш, утверждает: на сегодня ВСЁ, ублюдок. Для тебя это длилось не более десяти минут.

***

Мама мне уже 6 годов. я самый страрший в моеъй групе Рибята не хатят са Мнойъ дружИтъ патАму што я ни умею гаварить. я чесночесно очинь стаР аюсь но мой яЗык ни хочит гавАрить слАва Лина скЗала что елси я буду писатЪ кадЖый день то Скора смагУ гаварить? Жывот пастаяно урчит и лина приносит мне сладкие булачки но я всё равно хачу кушать

Мне тижИло писатЬ тмного но вкуша я стараюсъ я очинь хачу гавАрить и пастАяно пытаюсъ. не получаеца

МАМА виринсь я абищаю кодгда ты придеш за мной я смагу гАВарить и скажу тибе ПРИВЕТ

***

Зубы сомкнулись, сжав язык в смертельных объятьях, продавили плоть. Я вкушаю урон рвущихся капилляров, дегустирую кровь. Мир сжался до эпицентра боли. В теплой солоноватой жидкости варится мясо – комочек языка, повисший на ниточке ткани.

Дыхание учащается, уходит боль. Это обман. Под кожей крадется холод. По миллиметру онемение подбирается к мозгу. Спазм желудка наступает раньше, побуждая схаркнуть кровь.

Материализуются санитары. Скручивают, выламывают.

– Держите ему голову! – кричит доктор, и стальные кисти сдавливают виски.

Пошли прочь!!!

– Разожмите челюсти! Максим, слышишь? Открой рот!

Уберите от меня свои жилистые, вонючие руки!!!

– Нужно остановить кровь! Тампон!

Бессильно трясу головой. Грубые пальцы впиваются в уголки губ, растягивают до трещин. Сводит лицевой нерв.

Кто дал вам право распоряжаться чужой жизнью?! ЧЕМ ВЫ ЛУЧШЕ? Руки прочь!!!

Как глупо умереть от аспирации. Кровь проникла в гортань, со вздохом ушла дальше, в трахею. Немое кино приходит в движение. Камера, мотор. Тела движутся прерывисто, механически. Доктор колет в шею. Дьявольское пламя полыхнуло, обожгло внутренности. Раскаленные иголочки освежевали ткани. Кровь вскипела, пульсирует под ногтями, чешется в деснах. Свет слепит сквозь закрытые веки. В паху мокро: обмочился. Пытался размять шарниры, подрыгать отсутствующими конечностями. Я бесплотный призрак, грохочущий фантомными цепями.

…В минуты забвения я смотрю сны похожие на старые черно-белые фильмы. Мегабайты стёртой памяти освещают прошлое. Насмешка сознания. Черепная коробка центрифугой взбивает сладкую вату, наполняется прозрачно-белесым нечто. Голоса: женские, мужские, детские. Крики, стоны, слёзы. Если это ад, то худшая из интерпретаций. Или панацея?

Реальность свернулась в ком, обрастая бредом, словно мхом. Кварталы освещены солнцем, а в следующую секунду тонут в сумерках. Толпы людей перемещаются хаотично, не позволяя разглядеть лиц. Скорость растёт, а вокруг мерцают лишь тени. Город призраков тает в тумане.

Бетонные веки поднимаются, чтобы с грохотом схлопнуться. Зрачки крота реагируют болезненно, кровоточат. Ватные конечности – протезы, пальцы – комок червей, подрагивающий, как мясное желе. Нет сильнее пытки, чем быть заложником в собственном теле! Стариком внутри грудного ребёнка. Здравомыслящим паралитиком.

***

Я держал тетрадь невесомо, подушечками пальцев перелистывая пожелтевшие от времени листы. Какофония слов, выпестованная больным мальчишкой, не всколыхнула память. Собственную капсулу времени я видел дважды: в утренних сумерках и сейчас, на кровавом закате. Прочёл трижды, повторяя, как мантру. Заснул, воспроизвёл. Стены с серой побелкой, походящие на грязную изнанку белоснежных вершин мира. Электро щиток, обезображенный сплетением проводов, заменил ребёнку прикроватный мобиль. В голубоватом свете дежурной лампы корявые жгуты принимают образы лошадок, домов, самолета, а чаще, звёзд: всего, что не мог представить трёхмесячный малыш, видевший лишь больничные стены.

Ночь мертва, тишина моментами конвульсирует от скрипов кроваток. Сколько нас здесь? Около десятка брошенцев. Малыши спят, не зная, что приговорены к изгнанию и казни замедленного действия. Им снится тёплая грудь матери и парное молоко на губах. Причмокивают, жадно ловят прокварцованный воздух инфекционного отделения. Мой первый коллектив – хор аквариумных рыбок.

Но я не сплю, нет! Теперь я узнаю этот смрад металлической узницы. Так пахнет дерьмо. Так воняет ребёнок, покоящийся в собственных фекалиях больше двух часов. Задыхается. Ему хочется рыдать, но сквозь ноздри, заложенные пробкой соплей, выходят судорожные хрипы. Нужно кричать, просить помощи, выжить! Как летучие мыши, приняв неуловимый ухом сигнал, просыпаются остальные.

Открывается дверь, в полоске света фигура большого человека: соломенные волосы, собранные в хвост, по-мужски широкие плечи. Походка тяжелая, вразвалку. Лицо размазано, будто художник нечаянно капнул растворителем на любимое произведение.

– Мариш, чо там? – прошипел голос из неведомого мира за дверью.

– Ублюдок обгадился опять! Скотина: жрать ничо не жрёт, но срёт по десять раз в день.

Я увидел дитя её глазами. Испуганный мальчишка с неестественно крупной головой, извивающийся, как дождевой червь на сухой почве. Медсестра морщится, достаёт из-под головы подушку и прижимает к лицу малыша. Требует:

– Спи, я тебе говорю, СПИИ!

– Может подмыть его? А то сейчас всех разбудит, – упрекнула напарница.

– Михальцова заступит и помоет. Скажем, что утром обделался.

Максиму нечем дышать, содрогается в спазмах.

– Ладно. Живи, ублюдок, – рявкнула мучительница и убрала подушку.

***

4 июния 2003 года

Рибята миня пастаяно дранзнят. Они гаварят что я ТУПИЦА. Адин раз я слышал как мидсестры называли миня АТУИСТОМ. Я ни знаю что такаойе АТУИСТ и спросил у Лины что эта значит . ана сказал что это значит что я адарённый и ни такой как все. Ана мне всигда все обяснсяяясняет ана добрая толъко грусная. Я спрасил иё пачему ана грустит. А ана сказала что всё харашо и штоб я не валнавал ся

сигодня я праснулся от того что рибята миня намазали зубной патстой потом они щипали миня. я раскзалл все Лине и она отругала их. Рибята сказали что я ябида и сигодня ночЪю мне будит плохо

***

Знаешь, меня с детства окрестили ублюдком. Шершавое слово, будто мякоть грейпфрута царапает язык. От горького послевкусия твоей молодости сводит рот. Прозови человека единожды, и несчастный будет морщиться даже в гробу.

Выродок, нечистокровный, сукин сын: такие ласки я заслужил? Гибрид человека, больная особь. Я понял позже. Взбесился, пытался порвать с порченой родословной.

Но тогда, в прошлом, всё казалось естественным. Дети искренни, называют вещи своими именами. Никаких обид: лишь святая наивность и слово, вырезанное на предплечье канцелярским ножиком.

Я сорняк жизни на твоей могиле, мам. И мы встретимся вновь в аду. И тогда я найду в смелость спросить: стоили часы кайфа страшной цены, уплаченной мною в дань порокам, сожравшим ваше поколение? Или я просто УБЛЮДОК в обгаженной кроватке, забывший своё место?

***

Я боялась пациентов. Вздрагивала от жуткого гогота и глума посреди ночи. Трусилась, уловив леденящий кровь плач.

Нам вживляли тревожность, мнительность. Верь себе и врачу: он божество.

Страх внутри больницы – основа выживания и отсутствия трагедий, коими слезится история стен из красного кирпича. Двери отделения должны быть всегда закрыты. Ключи при себе на цепочке. Не дай бог попадут в руки пациентов. Мы ежедневно проверяли комнаты. Перерывали тумбы и кровати в поисках режущих предметов: щепок, спичек или проволоки. Лицемерили: были вежливыми, доброжелательными, но НИКОГДА не поворачивались к больным спиной.