Страница 2 из 20
Моя новелла началась в минуту, когда, пошатываясь от дрожи в коленях, я переступила порог психиатрической больницы, первой в жизни работы. Тошнило, наворачивались слёзы. Заковалась в кандалы, волокла крест по дорожке из гравия к главным воротам. Приговор исполнился.
Дом скорби… Трёхэтажный бастион из красного кирпича в прошлом тюрьма. Забор ощетинился колючей проволокой, скрыл Кащенку от посторонних тоннами бетона. Окна, мутные глаза твердыни, следят сквозь ржавые решётки, видят насквозь гниль. Облачённые в камуфляж мужчины с непроницаемыми лицами несут «выпрошенный» крест – дозор. Сухая трава и голые побеги ивы опутали палисадники. Среди чёрно-белых текстур блестит купол храма. Отражает инвалидные лучи света, просачивающегося сквозь тучи. На алтаре круглосуточно плавится воск за спасение душ больных. Но дымок ладана не перебьёт запах крови, а молитва не Tide, не отстирает пятна души.
Должность медсестры-сиделки как по заказу для вчерашней выпускницы колледжа с нулевым опытом. Мама, подруга главврача, сработала оперативно, разложив пасьянс моей судьбы в одиночку. Трудно её винить. Женщина-сталь, брошенная мужем на втором месяце беременности, вырастила дитя сама, разрываясь между тремя халтурами. К совершеннолетию материнской любви осталось на донышке, но мать искренне желала дочери слезть с морщинистой шеи и одержимо верила: кто-то из врачей меня трахнет и возьмёт в жёны, поступившись внешностью. Я всегда критично относилась к тому, как выгляжу, и не питаю иллюзий. Раздевшись, я подолгу оценивала отражение, рыдала. Нескладное тело, угловатые бёдра, плоская грудь. Трёхугольное лицо, жирные волосы и полоска прыщей на лбу. Комплекс неполноценности довёл до депрессии. Успокоительные – плацебо для перспективы сохнуть старой девой, позднородящей. Вечной обузой для матери.
Новая работа благословила родиться заново, красивой. В узнице, где на дверях палат нет ручек – нет места и лучику флирта. Я стала призраком тёмных холлов, невидимкой. Растворилась в свете ламп, круглосуточно освещающих коридоры в никуда. Врачи, санитары и надзиратели службы исполнения наказаний – люди нервные и озлобленные. Те, чьё сердце покрыто наледью бессменной власти страха. Приступы психоза, нападения, захват персонала в заложники: сценарий блокбастера о жизни психиатрических больниц.
Специальный корпус – островок среди океана безумия. Ареал изоляции больных острыми расстройствами: бредом, галлюцинациями, маниакальным возбуждением. Насильники, маньяки и каннибалы коротают век среди бетона и легированных решёток. От них отказались родные, придали забвению, как валидольный кошмар. Прокаженные ежедневно пишут письма туда, где за намотками «егозы» виднеется берег реальности. Безответно.
Каждая секунда внутри периметра стресс, а час склизкий отпечаток на психике. Я стала нелюдима. Избегала «подруг» по колледжу, потасканных стерв. Учёба и годы унижений позади. Выпускной альбом догнивает на свалке. Жизнь поглотил коридор с высокими круглыми сводами, выложенный серым кафелем в цвет жизни узников.
Два месяца, шестьдесят один день, тысяча четыреста шестьдесят четыре часа испытательного срока. Бесконечность за подачку в семь смятых купюр. Заход погасшего для меня солнца. Я приезжала к шести первым автобусом. Штурмовала два пропускных пункта, где дежурные потрошили сумочку на предмет тампонов для девственниц и крема от прыщей.
Свод законов медсестры – кодекс самурая, бойца в белоснежном кимоно.
В психиатрическом отделении необходимо сохранять тишину, нельзя хлопать дверьми, греметь инструментами и посудой. Медперсонал не должен нарушать покой больных.
Сутки вопреки мирозданию начинаются не с часа волка. Тени, рождённые дежурным светом, умирают, когда часовая стрелка проходит нижнюю точку. Свет включается синхронно. Подъем.
Медсёстры обязаны избегать косметики. Никаких украшений: это нервирует больных и может вызвать возбуждение при шизофрении и маниакально-депрессивном психозе.
Пару минут тишины, и здание взрывается лязгом несмазанных петель. Узурпируют власть санитары, прокаженные, изгнанные из армии или полиции за жестокость. Они по сей час продолжают движение к подножью социальной лестницы. Пациентов конвоем ведут в умывальник. Мой выход: проветрить палаты, вынести ночные горшки. Волосами впитать запах мочи и фекалий.
Нельзя повышать голос. Нельзя выделять «любимчиков». С пациентами нельзя шутить, разговаривать с иронией.
Я служила без возможности присесть. Старшие медсёстры, как на подбор: возрастные, объемные женщины. Гоняю чаи, курят с перерывом в десять минут, отлынивают. За глаза поливают новую рабыню грязью. Неуверенные в молодости, озверели с годами, сочатся ядом, гадюки. Я не хотела жаловаться. Боялась гнева матери.
От внутренних дрязг страдали больные… Если врачи и пытались вернуть пациентов в «жизнь», то делали это на «отвали». Просто работа, просто огород неприхотливых овощей. Пропалывай сорняки и поливай пестицидами.
За окном раскинула щупальца пандемия, но даже страшнейший из вирусов не решился штурмовать стены крепости, которая итак на вечном карантине. Так зачем нам маски, господа?
Больные не должны видеть лиц и привыкать к брезгливым гримасам.
***
лина Сказала чтоо это мой днИвник сАмй наСтаящий АНа Скзала писАтъ иго каджый денъ Ищо ана сКазалА что нада писатъ в начали ДАТУ я сказл ШТО не знаюу што такое дата а ана сказала чтоб я спраШевалл у ниё. Лина Вапсит васпиль ВАСПИТАТЕЛЪ она добрайа и приносеТ мне разные падАрки ана уЧить миня писать и гавариТь ана дала мне настАящую руКчку и титРадь чтоб я мог писатъ тиБе мама Кагда ты п ридёшь ты т сможишь прачитатъ всЁ и узнать как я жи-ву. ЛиНа купила мне настаящюю шакаладку очинь вкусно я падумал што если ты придеш принеси мне пожалуста ищо шоколадку. цилую
***
В сером ничто остались карандаши и гуашь без кисточки. Живопись – проклятье, но не лишиться разума важнее. ЗДЕСЬ атмосфера даёт шанс узреть скрытое. Ты абстрагирован, раздуваешь искорку гениальности в костёр. Безнадёжность повышает цену времени. Отчаяние порождает всплески мотивации, мотивация побуждает полушария мозга работать на максимум. Душевнобольные пишут потрясающие картины. Несовместимые идеи, схематизм, постоянный страх незаконченности не помеха для шедевра. Закрытые ставни на геометрически нелогичных формах облачных крепостей. Чуждые природе существа – выпущенные из узилища души апостолы болезни. Мрачность сюжета, отсутствие цветовых градаций отражают внутренние страхи мастера кисти. Угловатые формы, символика, штрихование – боязнь пустоты в познании нового для них мира. Просто и великолепно. Невозможно представить, сколько гениальных творений могли бы подарить миру эти больные люди, потенциальные гении: педофилы, садисты и маньяки. «Ренессанс» двадцать первого века, эпоха антицифрового прорыва. Задумались?
Писать портрет просто. Отрекаешься от реальности, паришь внутри себя. Ты же умеешь там летать, ублюдок?
Барабанные перепонки не тревожит гремящий по подоконнику дождь. Не смердит потом и нечищеными зубами надзиратель. Закрываешь глаза и представляешь ЕЁ. В памяти тысячи кадров любимого лица, но нужен лучший. Огоньки в глазах. Влажные губы. Улыбка непорочного девичьего смеха, рождающаяся на полсекунды, не более. Спазм мышц лица неуловимый для автофокуса камеры. Зрачок – идеальный объектив. Глазной нерв быстрее матрицы.
Ты слеп, наощупь ищешь карандаш. Обязательно мягкий, как и просил: твёрдый рвёт бумагу. Подушечками греешь ластик – лекарство от лишних штрихов.
Открываешь глаза. Вот он лучший друг, чистый лист. Ты по-прежнему не замечаешь стонов соседа. Не чувствуешь запах гнилой листвы, проникающий сквозь щели оконной рамы.
Мысленно разделив холст на части, обозначаешь контуры. Штрихуешь.