Хроники Януса

– Вот слова настоящего патриота! – похвалил Папирий и одобрительно кивнул. Но в его голосе мне послышалась ирония.

– Ладно, я извещу о твоей просьбе претора, – добавил он покровительственным тоном.

… в моей же голове мгновенно родилось иное понимание его слов: " ты делаешь ошибку, что упрямишься и не отдаёшь узника Скарону, и эта ошибка будет иметь для тебя последствия».

– Благодарю.

Он остановился. Остановился и я.

– Ты сказал: я знаю что и как нужно сделать, – вспомнил он. – Ответь, что тебе даёт такую уверенность? – он вопросительно посмотрел на меня.

– Я сказал так потому, что знаю это лучше, чем другие.

Папирий чуть прищурился.

«О, да, конечно," читалось в его глазах. Он по-отечески похлопал меня по плечу и улыбнулся.

Мы развернулись и двинулись в обратном направлении.

– Я вспоминаю себя в твои годы, – начал сенатор. – Как же во мне играла кровь. Мне казалось, что я могу горы свернуть. Я был молод и энергичен и мне, как тебе, казалось, что я всё знаю, всё вижу наперёд. Что было за время! Я тогда служил квестором и был в помощниках у сенатора Постума.

– Я слышал о нём.

– Я бывал на прениях в сенате. Не поверишь, но как же меня раздражали все эти тугодумы. Их медлительность, их долгие напыщенные рассуждения невозможно было понять, когда ответ казался так очевиден…

Он рассмеялся и, понизив голос, продолжил:

– Как-то сенатор Постум спросил меня что я думаю о двух политиках, которые выдвигались в консулы разными партиями. Один был молод, красив, имел дар речи и способность вести за собой массы. Когда он говорил, казалось, сам Меркурий вещал его устами и воспламенял сердце слушавших. Этот человек говорил о чести, равенстве и справедливости. Он раздавал бесплатную еду и устраивал зрелища. У нас дорогие ткани и продукты, говорил он, так давайте это изменим, давайте завезём их с Востока. У нас высоки налоги, так давайте снизим их втрое. Мы воюем с одним южным деспотом, эта война уносит жизни – давайте её прекратим и заключим мир. Я был восхищён им, и не скрывал этого. Другой же был стар, сварлив и всячески злословил первого. И он говорил прямо обратное чем тот, кем я был восхищён. «Кто, – спросил меня сенатор Постум, – по-твоему более достоин быть консулом, юноша?» Конечно, мой ответ разумелся сам собой. На что Постум сказал мне: смотри, тот кто восхищает тебя, видит не дальше своего носа. Нам нельзя снижать налоги, ибо астрономы предсказали затяжную зиму и неурожай. Нам нужно поощрять своих ткачей и крестьян; пусть это будет дорого, но затем это окупится и приведёт нас к процветанию. Нам нельзя потакать черни, ибо среди них мало людей чести, зато много воров и предателей. Тот, кто восхищает тебя, обескровит казну за полгода, а те кто сейчас носит его на руках, завтра будут искать его убить, ибо не простят ему голода и смуты. И нам нельзя останавливать войну с южным деспотом, ибо эта война несмотря на потери, сделает нас сильнее. Затем сенатор рассказал мне такую басню. Молодой ястреб однажды увидел старого орла на дереве. Он подлетел к нему спросил почему он не тронулся, когда в ста шагах пробегал заяц. «Я-то подумал, это был ёж, – сказал сконфуженно старый орёл». – «Э-э, да твоё зрение подводит тебя. Так ты останешься без обеда», – сказал ястреб и засмеялся, ибо его собственное зрение было чрезвычайно остро. – «Без обеда я не останусь потому, что обед сам придёт ко мне в когти, спасаясь из огня», – возразил орёл. Ястреб был удивлён. «От какого огня?» – не понял он. " – «У меня крылья больше твоих. Пока ты летал между верхушек деревьев искать себе пищу, – ответил орёл, – я залетел под самые облака и увидел, как приближается огонь. Пусть у тебя острее взгляд, зато я летаю выше и вижу дальше».

Папирий сделал долгую паузу, посмотрел на небо и затем продолжил.

– После этого Постум сказал мне следующее: никогда не спеши, мальчик. Никогда не спеши говорить, что ты знаешь что-то лучше других. Никогда не спеши с выводами. Не дай своей первой мысли возобладать над второй. Там, где причина кажется очевидной, твои глаза могут обмануть тебя…

Он обернулся ко мне:

– Политика – сложная вещь, советник, и лишь дальновидным боги оказывают милость.

Мы остановились.

Улыбка вдруг сошла с его лица. Оно сделалось будто каменным и непроницаемым. От его взгляда веяло холодом, а его глаза пронизывали меня насквозь, словно этим взглядом он меня о чём-то предупреждал. В следующее мгновение лицо вновь расцвело и на губах появилась улыбка.

Со многими его словами я был согласен. Но было и то, что я категорически не принимал, однако счёл благоразумным не высказывать ему. Это касалось упоминания о войнах, ко многим на протяжении истории мы не были готовы, и которые из-за нашей самоуверенности и тщеславия стоили нам многих потерь и несчастий. Не только он, многие другие с Капитолия рассуждали о богоизбранности Рима, подчеркивая, что через войны Рим делался великим – но вряд ли были на передовой, вряд ли они оплакивали убитых; вряд ли вытаскивали раненых под градом стрел как Марк Деций, или нищенствовали как калеки …

На том наш разговор, точнее, мой спонтанный отчёт о работе был закончен. Вопреки моим ожиданиям, он не внёс большей ясности. Но всё вышеописанное лишь предваряло главное. Главным же было то, что Тит Папирий Курсор ожидал ответа на предложение, сделанное во время визита в мой дом.

Ответ дался мне нелегко.

– Сенатор… – начал я медленно и с некоторой заминкой, – я долго размышлял, будет ли это правильно злоупотребить столь высоким доверием, оказанным мне не по возрасту или заслугам, но в надежде на будущую пользу Риму. В иное время я бы не колебался. Но теперь смерть моего друга и близость к разгадке большой тайны взывают к моему чувству долга, поэтому…

– Да-да, чувство долга! Великое чувство, – кивнув, вдруг оборвал меня Папирий.

По его реплике и выражению лица, я догадался, что мне не было смысла продолжать.

– … она красит и убелённых сединами стариков, и безусых юношей. И мужей в полном расцвете сил…

– Сенатор, я хочу сказать …

Он выставил ладонь, сделав знак мне замолчать. Возникла пауза.

Он посмотрел вдаль с мечтательным видом и продолжил с пафосом в голосе:

– Когда я был твоих лет, я восхищался делами достойных людей и стремился подражать им – людям, кто добился заслуженной славы, ибо что может быть лучше пользы отечеству и благодарности людей? Есть те, кто рождён боронить землю и изготавливать горшки. Таков их удел. Нет, он ни плох и ни хорош, он просто есть, ибо такова воля богов сделавших этих людей теми, кто они есть. Но есть и другие – те, кто был рождён управлять ими. Этих людей родили в знатных семьях, чьи предки заслужили почёт по делам своим. Боги наградили таких людей способностями, умом и знаниями. И через них их детей. И через их детей – детей их детей. Боги поставили их выше по праву. Но это право очень тяжёлая ноша, она подразумевает ответственность, которая многим не по зубам. Я видел тех, кто не выдерживал и сдавался. Но и были и те, кто верил в себя и в свою назначение. Будучи молод, я читал о делах наших отцов. Они не думали о славе, слава сама пришла к ним. Слава, что они заслужили, была следствием их дел, а не целью их жизни. Это был cursus honorum, путь чести. Я понял, что такой путь лежит через дела, и как бы боги к тебе не благоволили, если ты не оправдаешь их надежд делами, они могут сменить милость на гнев. Мой отец воспитывал меня для политики. Я изучал науки и искусства, но всё для политики. Я уже знал кем я буду и следовал не только воле отца, но и зову своего сердца…

Тит Папирий Курсор перевёл взгляд на меня. В глазах под белыми бровями появилась ирония.

– Но нынешнее поколение не очень-то верит в свое предназначение. Их чувство долга может подводить их как заблудшую овцу, примкнувшую к чужому стаду. Они теряют интерес к славе. Они хотят быть философами и довольствуются малым, как Диоген своей бочкой…

Сенатор рассмеялся с благодушным видом. Но я научился хорошо различать полутона его голоса, чтобы принять этот смех за искренний.