Хроники Януса

Вот одна такая развесёлая история, которую я перескажу по памяти её же языком:

«… мне сразу стало ясно кто он, и дальнейший разговор для меня уже не имел смысла, если бы не дурацкие правила этикета, требующие провести с ним некоторое время, прежде чем попрощаться. Клянусь венцом Селены, я уже научилась по лицу обнаруживать присутствие ума в таких: его сладострастные глазки, оттопыренная нижняя губа и привычка покачивать головой для придания значимости своим словам показывали, что он туп и самодоволен, при том настолько уверен, что я именно его хочу в мужья, что я просто не смогла отказать себе в удовольствии повеселиться. Я не стала разубеждать его…

– Знает ли благородный Гней, что многие из молодых людей мечтают заслужить моё расположение? – спросила я.

– Конечно, о Фабия.

– На что ты готов ради меня, Гней?

– На всё, богиня.

– Не кощунствуй. Боги мстительны. Они могут наказать смертью, если девушек называют богинями.

– И пусть, и пусть. Я готов умереть за тебя, божественная Фабия!

– Вот слова настоящего мужчины, – похвалила я.

Я подвинулась вплотную.

– Никто мне не говорил этого. Обними же меня, славный Гней.

Он вытянул руку и с силой прижал меня.

– О, какое объятие. Но умей сдерживать свою страсть, Гней…

Он, часто дыша, ослабил объятие.

– Ты умеешь хранить секреты? – сказала я и таинственно посмотрела ему в глаза.

Он закивал.

Вздохнув, я прошептала ему на ухо:

– Признаюсь тебе, я очень порочна. Я участвовала в оргиях Волупии. Да будет тебе известно, Гней, Волупия наделила меня даром неуёмной любовной страсти. Мне нужен не просто любовник, мне нужен самый пылкий любовник в Риме. Готов ли ты быть им? Готов ли утолить мою страсть, Гней, хватит ли у тебя сил?

Я видела, как слыша мой шёпот, он прерывисто дышит, лицо его краснеет, а глаза блестят похотливым блеском. Он сглотнул слюну и пробормотал:

– Клянусь всеми фавнами земли… смогу, царица. Смогу, прекраснейшая Фабия. Я приму снадобье, которое увеличит мою мужскую силу вдвое.

Я одобрительно кивнула.

– Это славно. Но ни одно снадобье не сравнится с Дарами Сатира. Это семена мне привезли из Каппадокии. Сила их огромна, мужчина съевший их получит похоть Луперка и мощь Приапа.

Я взяла со стола мешочек, и развязала его:

– Когда они начнут действовать, ты сам почувствуешь это. В доме лишь только мы, да пара слуг. Родителей нет. Мы уединимся, чтобы сполна разделить нашу страсть.

Гней задрожал от восторга.

– С радостью. C радостью, божественная Фабия. Ты увидишь, я не подведу тебя.

– Дай же мне свою ладонь, славный Гней.

Он вытянул руку и я высыпала в неё все семена мешочка:

– Съешь эти семена. Одной пригоршни будет довольно.

– Ты сводишь меня с ума… – бормотал он, набив щёки и жуя. – Я готов на всё. Скажи – и я умру за тебя, богиня.

И тут мрачная догадка мелькнула на моём лице…

– Стой, стой… ты уже проглотил это? – Я выпучила глаза.

– Да, да, о чудная Фабия.

Я ахнула.

– О, Гней, Гней. Прости меня, я вспомнила, но не успела тебя предупредить… О, боги, – возопила я громко, закрыв лицо. – Горе мне! Я всё перепутала! Я взяла Слёзы Стикса вместо Даров Сатира.

– Что такое Слёзы Стикса? – поморщился он.

– Яд! – произнесла я шепотом с ужасом на лице. Сначала у того, кто это ест, гниют внутренности, потом мутнеет разум.

Он оторопел.

– Значит… я умру?

– Да, – произнесла я обречённо. – Но прими это с достоинством, славный Гней. Да будет твой путь в Мир Теней лёгок. И горе мне, я буду до конца вымаливать у богов прощение за свою ошибку! – Я вскинула руки вверх и всхлипнула.

Испарина появилась у него на лбу. Он надул щёки и сплюнул на пол остатки.

– Что же ты наделала! – вскричал он чуть не плача. – Дай мне гусиное перо, чтобы я мог пощекотать глотку и исторгнуть это вон!

– Поздно, Гней, поздно. Это действует очень быстро. Мне так жаль! Но будь мужественным. Не ты ли мне сказал, что готов умереть за меня?

– Но я не хочу умирать за тебя! – заорал он так что, что задрожала ваза с цветами, а у меня чуть не лопнули перепонки.

И тут Гней испустил смрадный запах.

– Вот, это начинают гнить твои внутренности, – погрозила я пальцем. – Немедленно выпей воды, чтобы замедлить действие.

И он тут же выпил воды, от которой слабительное действует лишь сильнее…»

После её рассказа я хохотал до коликов в животе. Были у Фабии в запасе другие истории, с которыми она делилась со мной, не скупясь на подробности. Но, думаю, о разговорах с действительно достойными юношами, Фабия предпочитала умалчивать.

Так или иначе, все эти встречи-смотрины ни к чему не привели. Она так и не выбрала себе жениха, а её кавалеры не получали того, что ожидали. Её родители всё больше и больше злились на неё, но Фабия оставалась Фабией…

Когда она узнала о Плинии, то подумала, что я переменил к ней отношение, так как расценил её поведение как лицемерное: делая всё, чтобы распалить во мне страсть, она оставалась неприступной – из чего Фабия сделала вывод, что у меня просто лопнуло терпение и я пошёл искать девицу посговорчивей. Так она решила. Узнав же о моих встречах с Плинией, она приревновала к ней – и именно через это чувство ревности обнаружила, что на самом деле сильно любила меня. Плиния, обычная незнатная девушка из плебейского рода, которой далеко до её красоты, изысканности и ума сумела переманить меня, полагала она. Для таких, как Фабия, осознать это было крайне унизительно. Если бы всё это произошло, когда у Фабии была уйма женихов, из которых ей было что выбрать, а со мной была неопределённость, она бы не придала значения. Но слухи про её характер быстро разносились по Риму, и молодые люди уже думали дважды, прежде чем посвататься за неё. Фабия поняла, что ей либо нужно переменить себя, чтобы найти супруга, либо определиться в отношениях со мной. Первое для неё оказалось труднее второго, ибо для этого ей бы пришлось подстраиваться, а со мной она была самой собой. Я же, как я сказал раньше, стоял на месте и «балансировал на канате».

… Но вот я встретил Плинию. Фабия, узнав о ней и сопоставив с собой, решила, что та не идёт ни в какое сравнение с ней, и если уж Луций позарился на неё, значит было только одно: эта девица затащила его в постель. Луций будет обязан взять её в жёны, чтобы избежать скандала. Такая мысль о, якобы, низости Плинии не давала ей покоя; при том, Фабия, считая себя благородной, думала, что сама давно бы могла сто раз соблазнить меня, но не пользовалась этим. Ревность, которую она обнаружила в себе, распаляла её всё больше и больше. Вскоре она решила положить конец неопределённости. Она сама отправилась к Плинии для разговора.

Об этом я случайно узнал от её брата. Децим стоял поодаль, всё видел и слышал. Он рассказал, что Фабия приходила к ним в дом. И по тому как он это описал, я понял, что Фабия сделала это нарочито, выказывая своё происхождение и состоятельность: четверо рабов несли её лектику, в которой она возлежала как знатная матрона, пятой была рабыня с опахалом; пеплум Фабии был расшит золотом и схвачен на плечах двумя персидскими фибулами, инкрустированных изумрудами по полторы тысячи денариев каждый. Весь её надменный вид и речь говорили о том, что она делает честь, посещая их скромный дом, в котором никого не считает себе за ровню.

Известие, что Фабия заявилась в дом Орестиллов было неприятно мне. В тот же день от Фабии пришёл раб с запиской для меня. Фабия в записке призналась, что пришла к Плинии чтобы «прояснить вещи» и заодно «открыть ей глаза на себя ". Открыть глаза на себя! Кто-то другой мог бы принять это за несколько ничего не значащих фраз. Но я-то знал как это переводилось с её языка. Это означало поток желчи и насмешек, запас которых в Фабии был неисчерпаем. Я только мог представить что чувствовала бедняжка Плиния! Самое же скверное было то, что Фабия всё перевернула. Это я уже узнал позже. Она сказала Плинии, что мы давно уже любовники, и у нас вот-вот будет свадьба. После этого разговора Плиния ушла в слезах. Она поверила этой лжи.