Хроники Януса

…то ли дело женихов. В день накануне свадьбы к нам в дом пожаловало шестеро самых уважаемых членов нашего рода. Мне было велено встать в атриуме у бюста Ветурия Мамура, нашего пращура и первого жреца Марса. Сами они с важным видом расположились полукругом вокруг меня. Нараспев произнеся гимны Марсу, каждый взял ивовый прут обёрнутый алой лентой и, затем, один из них приказал мне обнажиться. После того как я снял тунику и стоял нагой, каждый по очереди хлестнул меня по туловищу, восклицая «время!». Затем я обнялся с каждым, после чего они разошлись. На этом, приготовления римского жениха заканчивались.

Теперь стоит сказать о свадебном обряде. У нас существует несколько видов таких обрядов, и они разнятся по древности и происхождению: чем выше происхождение, тем будет сложнее и торжественней обряд. Первые Ветурии были жрецами и оружейниками. Так пошло, что древний свадебный обряд люди нашего рода продолжают соблюдать неукоснительно. Он называется фар (far) в честь сорта дикой пшеницы. Какая связь между женитьбой и этим словом мне до сих пор неясно – может, разве лишь та, что после окончания церемонии молодожёны должны съесть по куску хлеба, испечённого из такой пшеницы…

Благоприятное время для обряда считается полдень. На Капитолий к храму подходили семьи жениха и невесты. Они должны были подходить разными путями, либо не в одно и то же время; по крайней мере, ни в коем случае не видеть друг друга перед свадьбой, даже если это свидетели и родня, не говоря о брачующихся – это считалось дурной приметой.

Все они встречались у ступеней храма, чтобы начать торжественное шествие. Так было и у нас.

***

Гай Корнелий Бальб, верховный понтифик, шёл впереди, чуть сзади шли двое фламинов с дымящимися чашами, в которых курился ладан. Далее шло трое людей, которые несли чаши с водой. За ними трое, которые несли чаши с огнём. После них шёл я с пятью моими свидетелями. За мной Плиния со своими свидетелями. Замыкали шествие трое людей с миртовыми ветвями. Именно так. Все должны были идти строго в таком порядке.

Мы проследовали к алтарю. Перед тем как верховный понтифик скажет что угодно богам, следовало произвести гадание. Если свадебный обряд это ритуал, то гадание – ритуал в ритуале.

Одетый в бело-пурпурную трабею, нас встречал авгур. Это был старый и опытный авгур. Здесь же на привязи стоял белый ягнёнок, который встретил нас весёлым блеянием и удивлённо на нас глазел… ещё не зная о своей судьбе.

Процедуру гадания мы переняли у этрусков. Все предыдущие ритуалы: подготовка к свадьбе, процессия и клятвы верности – были не так важны, как это гадание, ибо лишь от него зависела судьба брака. Это было самым волнительным, самым роковым моментом всей церемонии, потому что никто не знал как оно закончится. Всё зависело от опыта авгура, и от самого животного, по которому он будет гадать. И, разумеется, от воли богов. Если бы в печени ягнёнка авгур обнаружил изъяны: белые волокна, вздутия, уплотнения или то, что напоминало зловещий символ – это было неблагоприятным знаком. Боги не благоволили бы нашей свадьбе. Тогда всё напрасно, и свадьбу пришлось бы перенести на неопределённое время, в том числе отменить пир и распустить гостей. Спустя три месяца, не раньше, следовало снова испытать судьбу. И снова будет подготовка к свадьбе. И будут опять накрыты столы для пира и приглашены гости. И та же самая церемония, и те же гимны. И опять всё до момента гадания…И если и во второй раз авгур увидит неблагоприятные знаки, это окончательно и бесповоротно. Третьего раза не дано. Это означает, что боги не благоволят жениху и невесте, и этому браку не суждено состояться.

Я с большим сожалением говорю об этом. Не мне только, но многим другим кажется это пережитком старины и крайне несправедливым как этрусское суеверие может в одну секунду разлучить любящих людей и перечеркнуть их судьбы. Но таковы римские устои.

…Издав предсмертное блеяние, ягнёнок застыл. Его большой чёрный зрачок безразлично смотрел в небо. Авгур вынул нож из его шеи – чтобы снова вонзить в живот. Сделав широкий разрез, он отложил нож. Тело ягнёнка ходило волнами пока он нащупывал внутри печень. Наконец, нащупав, он уцепился и вытянул её. Стоял июнь, но первый месяц лета был холодным. Его рука была по локоть в крови и от неё шёл пар – в ладони авгур сжимал небольшой красный кусок. Запах ягнячьей крови и внутренностей доносился до нас. Мы с Плинией сидели на ступенях, покрытых медвежьей шкурой, в то время как остальные присутствующие стояли. Авгур положил печень на серебряное блюдо. Затем взял нож и разрезал её надвое. Сейчас он будет гадать. Стояла тишина, лишь тихо пощёлкивало горящее масло в чашах – а нас, словно бич, «щёлкал» каждый его вздох; каждое движение его бровей и поворот головы. Он гадал по внутренностям, а мы гадали по нему. Он исследовал кусок ягнячьей плоти, расправляя её красными от крови ладонями и вглядываясь туда как в свиток, где были написаны буквы, ведомые лишь ему одному. А мы исследовали его лицо и пытались прочесть его мысли. Он гадал по печени. Мы гадали по его сердцу. Потому что из его сердца будет исходить желание сделать нас счастливыми или несчастными…

Наконец старый авгур закончил, вздохнул и отложил чашу. Затем сделал нам знак подняться и подойти. Мы тут же встали и подошли. Его лицо было серьёзно, даже я бы сказал, напряженно. Глядя на его лицо, ко мне и Плинии стали подступать тревожные предчувствия. Усугубляя их, он, кажется, нарочно держал долгую паузу, которая нам казалась пыткой. Затем он посмотрел на каждого и произнёс «добрые знаки». И уже громче: «добрые знаки!», на сей раз с улыбкой. Свидетели радостно закричали. Я засмеялся. Плиния закрыла ладонями лицо. Мы были счастливы. Авгур макнул средним пальцем в кровь ягненка и прочертил линию от лба до переносицы носа сначала мне, затем Плинии. Боги благоволили нам.

После того как мы произнесли клятвы верности и съели ритуального хлеба, понтифик накрыл покрывалом голову и взглянул на меня. Я уже знал что мне нужно говорить. Я спросил «скажи, где ты теперь и какое теперь твоё имя?». Неважно как её звали. Она ответила как то предписывал наш обычай:

ubi tu es Lucius, ibi ego sum Lucia.

Где ты Луций, там и я, Луция.

О геометрии лжи в симметрии отношений

Позже я узнал, что у Фабии было очень сильное чувство ко мне. Никто не виноват, что всё вышло по-другому; тем более я не испытываю даже малейших угрызений совести за то, что выбрал не её. Ибо из дальнейших поступков Фабии, я понял, что та её часть, которую я отторгал, возобладала и подчинила всё хорошее, что восторгало меня в ней. Однако не буду забегать вперёд.

Повторюсь, что двадцати годам Фабия сделалась одной из первых красавиц Рима. Знатные и богатые семьи сватали своих отпрысков к ней, и те порой стояли в очереди подобно женихам Пенелопы. Фабия говорила, что после того как её отец ослеп, он чаще стал советоваться с матерью и братом. Отец её, также, хорошо знал, что мы встречаемся. Я, в свою очередь, знал, что её отец прекрасно относится ко мне. В один из визитов наши отцы решили это обсудить. Я был недалеко. Стоя за деревом в саду я ненароком это подслушал, когда они проходили мимо. Я отчётливо услышал фразу из уст Марка Амбуста: «Пришло время. Боги благоволят нашим детям».

Теперь я могу сказать: есть слепцы, которым боги, подобно Тиресию, открывают дар пророчества, ибо пророчество – тот же род зрения. Марк Фабий Амбуст не был одним из них. Он знал свою дочь хуже, чем я.

***

До всего же вышеописанного – то есть, желания наших отцов породниться – я уже упоминал, что Фабия никогда не вела себя со мной так, как с прочими молодыми людьми; это их, богатых, но порой недалёких и лишённых остроты ума, она своим поведением дразнила, затем ставила впросак и зло высмеивала. Мне было жаль их, часть из которых я знал лично, ибо попасть под язык Фабии и не выглядеть глупо было сложно – но, вместе, было страшно любопытно слушать её рассказы о кавалерах, ибо она не делала из этого тайн для меня.