Страница 15 из 22
Что греха таить, Кимберли больно было видеть блеск и роскошь, которыми окружены леди высшего света, но в целом жила она неплохо, по крайней мере, любая неимущая девица ей бы позавидовала. Супруги Тиндэйл были безукоризненно вежливы в обхождении со слугами, не говоря уже о домашних учителях. Зная о несчастье, постигшем Кимберли, госпожа проявляла к ней особую доброту и снисходительность, так что та почти не ощущала тягот зависимого положения. В какой-то момент ей даже показалось, будто её жизнь налаживается. Пусть сценарий внезапно изменился, что с того? Для неё не всё ещё потеряно: она лишилась приданого, но красота осталась при ней и сослужит ей добрую службу.
Десятилетняя леди Стефани была истинным сокровищем – послушная, старательная, увлечённая идеей самосовершенствования, она привыкла много и серьёзно заниматься, так что другая наставница сочла бы за счастье работу с ней. Кимберли же не знала и не умела всего того, чему должна была её обучать, и прилежание леди Стефани принесло ей одни неприятности.
Госпожа быстро поняла, что мисс Дженкинсон не та, за кого её приняли изначально. Многочисленные похвальные листы и отличный аттестат гимназии не соответствовали действительности. Не желая брать грех на душу, леди Тиндэйл поручила заботам Кимберли младшую дочь, крошку Полин. Госпожа руководствовалась лучшими побуждениями: если бы она рассчитала Кимберли сразу, это сильно усложнило бы её дальнейшее устройство.
Кимберли же была оскорблена до глубины души. Подумать только: превратить лучшую ученицу гимназии Сент-Элизабет в бонну и заставить сморкать нос своей плаксивой, болезненной Полин! Такое унижение невозможно было простить, и в её душе затаилась глухая неприязнь. А тут ещё в доме появилась мисс Фогги, недавно закончившая католический пансион где-то в захолустье, – вылитая сушёная стрекоза. Она приехала в пальто, каких в Лондоне давным-давно не носят, да и рукава её жакета уходили корнями в позапрошлый сезон. Набожная заученная девица, жертва монастырского воспитания, сразу видно, что прескучная, и Кимберли была уверена, что маленькая леди Стефани её возненавидит, но куда там! Эта ходячая энциклопедия в огромных роговых очках так втёрлась в доверие к хозяйской дочке, что стала для неё авторитетом едва ли не большим, чем родная мать. Вот уж точно – долой папистов. В доме только и слышалось: «Как скажет мисс Фогги», «Пойду спрошу мисс Фогги», «Ах, как мисс Фогги пишет акварелью!», «Сколько стихов она знает наизусть!», «Какие аккуратные у неё стежки!»
У Кимберли в своё время перебывало гувернанток немерено. Тех, кто начинал донимать её уроками и правилами хорошего тона, миссис Дженкинсон сразу рассчитывала, но если какой-то из них чудом удавалось заинтересовать Кимберли и расположить к себе, маменька начинала ревновать. Она ни с кем не хотела делить любовь своего бриллианта, и гувернанток меняли одну на другую, пока не остановились на золотой средине, ничем не раздражавшей Кимберли, но и ничего для неё не значившей.
«Давай-давай, усердствуй, дорогуша, – ухмылялась Кимберли, – тебе это выйдет боком». Однако восторги леди Стефани по поводу мисс Фогги совсем не задевали хозяйку, и даже напротив, складывалось впечатление, будто происходящее её очень даже устраивает. Одним словом, в этом сумасшедшем доме всё было перевёрнуто с ног на голову. И почему Кимберли должен печалить их кавардак? Пусть живут, как хотят.
Возиться с Полин, приучать её к горшку и подтирать слюни было скучно и неинтересно, и Кимберли это быстро надоело. Ей больше нравилось читать книжки про любовь. Кимберли глотала их, как пилюли, а наглотавшись до одури, садилась у окна и принималась рыскать глазами по улице, высматривая молодых людей. Поначалу Полин ей мешала, капризничала и всюду лезла, и Кимберли мучилась с ней, пока не догадалась привязывать за ногу к решетчатому бортику кроватки. Но погорела она не на своих воспитательных находках.
Кимберли подвёл Шодерло де Лакло. Козни развратной французской парочки, главным развлечением которой было губить репутации великосветских дам, вскружили ей голову. Она прониклась духом интриг и даже возомнила себя героиней «Опасных связей». До тошноты безупречная леди Тиндэйл вполне подходила на роль её первой жертвы. Кимберли написала ей письмо от имени любовника, отнесла на почту и домой вернулась с такой коварной миной, что будь леди Тиндэйл хоть чуточку проницательней, то непременно заподозрила бы неладное.
Кимберли затаилась и стала выжидать. Меха её таланта должны были раздуть грандиозный скандал. Получив письмо, леди Тиндэйл, готовящаяся в третий раз стать матерью, была скорее удивлена, нежели напугана. Оно выдавало житейскую неопытность автора, низкую оценку по грамматике и чрезмерное увлечение любовными романами и вместо предполагаемых ссор вызвало в семье лишь недоумение. Господа долго размышляли, что бы это значило. Кимберли же вошла в раж и стала сочинять по три послания в неделю. Она макала перо в чернильницу, злорадно высунув кончик языка, и представляла, как будет смешно, когда старый лорд обвинит жену в супружеской неверности, и на неё обрушится лавина общественного осуждения и позора. Та же не могла понять, в чём дело, пока очередной черновик не был забыт Кимберли в кармане передника и обнаружен прачкой.
Литературные мистификации не довели Кимберли до добра – её рассчитали. Леди Тиндэйл и тут проявила великодушие. Когда первая волна гнева схлынула, она взяла себя в руки и скрепя сердце написала рекомендательное письмо, сухое и немногословное, но всё же дающее глупой девчонке второй шанс.
Прошло двадцать лет после выпуска, и подопечные миссис Рэкхем превратились в матерей почтенных семейств, но сама она этого не увидела, поскольку давно упокоилась на погосте тихого ухоженного кладбища Вайтгейт. Среди нарядных учениц гимназии Сент-Элизабет не было и дочери Кимберли Дженкинсон, а появись она сама в родном приходе, едва ли кто-то из бывших одноклассниц узнал бы её, так сильно она изменилась. Некогда шикарные волосы поблёкли, взгляд утратил бриллиантовый блеск, а на впалых, раньше времени увядших щеках горели зловещие алые пятна – предвестники чахотки.
Все эти годы жизнь Кимберли представляла собой череду неудач и обид. Учениц она предпочитала распущенных и ленивых, но не оттого, что узнавала в их выходках порывы собственной достославной юности, а из куда более практических соображений. Поскольку научить таких детей всё равно ничему невозможно, то и с неё были взятки гладки. Правда, и относились они к ней соответственно, но выбора у неё не оставалось. Мать Кимберли не видела уже лет пять. Жалованья гувернантки едва хватало, чтобы сводить концы с концами, и она не собиралась тратить эти деньги на джин. Миссис Дженкинсон пала так низко, что Кимберли её стыдилась. Поводом для их окончательного разрыва стал серебряный медальон, последняя память об отце. Кимберли ни за что не хотела его продавать, даже когда было совсем голодно, и миссис Дженкинсон сняла его с дочерней шеи ночью и украдкой пропила. Кимберли проснулась утром и, не обнаружив ни матери, ни медальона, ужасно рассердилась. Она обежала весь квартал и наконец нашла миссис Дженкинсон крепко спящей в обнимку с садовой мусорницей. Больше Кимберли ни разу её не навестила и даже не знала, жива ли она ещё.
Кимберли старательно избегала улиц, связанных с её детством. Она боялась увидеть свой дом, боялась, что сердце её разорвётся, если она увидит на крыльце кого-то из новых хозяев. В душе он по-прежнему принадлежал ей. Он навсегда остался в той далёкой стране, где, должно быть, и сейчас лёгкая колибри, полная радужных надежд, примеряет кисейное платьице перед высоким, оправленным в позолоченную раму зеркалом или кружится по гостиной, почти не касаясь атласными туфельками начищенного паркета. Она часто думала о нём, вспоминая всё до мельчайших подробностей – от дверного молотка до витиеватого флюгера на коньке крыши, сделанного в виде петуха. Кто бы мог подумать, что однажды он повернёт клюв в сторону трущоб, и с того дня ветер её судьбы никогда больше не будет попутным.