Страница 5 из 15
Статус Карлинского как одного из ведущих литературоведов и его приверженность к прочтению советского прошлого сквозь призму тоталитаризма предоставили карт-бланш его новаторским статьям о русских гомосексуалах, несмотря на фобию секса, которая характеризовала исследования России и Советского Союза времен холодной войны. Хоть его статьи и выходили в 1970–1980-х годах, социальные историки уже постепенно стали предлагать пересмотреть тоталитарный подход к советской жизни и политике. Они утверждали, что история российского общества при социализме могла бы ответить на многие вопросы об этом режиме, которые в тоталитарной модели или опускались, или напрямую игнорировались ввиду сосредоточенности ее внимания на государстве. Поворот к социальной истории в исследованиях России был отчасти следствием критики, которую в период холодной войны движение новых левых озвучило в адрес сталинизма и западного консерватизма. Также его подпитывали феминистское движение и – в меньшей степени – «сексуальная революция» в индустриальных странах в 1960–1970-х годах. Новые исторические нарративы сосредотачивались на социальных корнях поворота к сталинизму в 1930-х годах, на роли женщин при царском и советском режимах, а также на семье, браке и гетеросексуальности в Восточной Европе и вообще на территории Евразии.
Подход социальных историков к сексуальному и гендерному диссидентству в России до сегодняшнего дня характеризовался или нежеланием заниматься этим вопросом, или представлением, что гомосексуальный опыт в России не отличается от опыта геев в западных обществах. Первая точка зрения необязательно рождена гомофобией. Она скорее отражает рациональную оценку ситуации с нехваткой источников, необходимых для серьезного обсуждения сексуального диссидентства. Хотя Карлинский показал, что в дореволюционном литературном и культурном дискурсе было более чем достаточно материалов об однополой любви, андрогинности и гендерной флюидности, источники по советскому периоду, которые были доступны западным ученым в период до 1991 года, затрагивали эти вопросы намного реже. Центральная партийная и государственная печать чрезвычайно редко касалась таких вопросов. С точки зрения господствующей идеологии проблемы вроде как не существовало. Ревизионистски настроенные историки, писавшие о «сексуальной революции» 1920-х годов, под давлением советской цензуры[43] были вынуждены использовать официальные источники, из которых однополая любовь и гендерная амбивалентность были практически стерты[44]. Таким образом, взгляды историков на сексуальные аспекты русской революции фактически воспроизводили антигомосексуальное умолчание, которое характеризовало бо́льшую часть советского дискурса революционной, сталинской и послесталинской эпох. Большинство новых исторических исследований о сексуальности в ранний советский период показывают, что «половой вопрос» вызывал смущение и неодобрение и даже подвергался нападкам, а при НЭПе служил показателем политической неблагонадежности[45]. Таким образом, западные работы по «половому вопросу» до сих пор оставили неизученным аспект истории, который дал бы понять, являлись ли однополые отношения в революционной России объектом повышенного внимания властей и общества как ключевой аспект конструирования гетеросексуальности в эпоху, когда сексология и теории психоанализа и половых гормонов триумфально шествовали по Европе.
Если ревизионистски настроенные историки и затрагивали тему гомосексуальности, то это обычно происходило в контексте «великого отступления» от ценностей революции, которое, как считалось, сопровождало подъем сталинизма в 1930-е годы[46]. Одним из знаковых моментов этого отступления была произошедшая в 1933–1934 годах рекриминализация мужеложства, хотя источники, освещающие данный эпизод, крайне скудны и ограничиваются скупыми законодательными постановлениями и немногочисленными нападками на гомосексуалов в советской прессе. В таких исследовательских работах запрет мужской гомосексуальности связывался с постановлениями 1936 года, запретившими аборт, поддержавшими материнство и затруднившими развод. Исследователи женского вопроса и семьи убедительно рассуждали, что отход от ранних революционных утопических и антипатриархальных идеалов половой и романтической любви повлек за собой формирование консервативной и ориентированной на семью гетеросексуальности[47]. Эти авторы воспринимали запрет мужской гомосексуальности в 1933–1934 годах как сигнал поворота к традиционным семейным и гендерным отношениям. Они очень мало говорили о месте однополой любви в системе революционных ценностей или в советской повседневной жизни до запрета мужеложства. Таким образом, из их работ складывалось впечатление, что в первые советские годы гомосексуальность в России была составной частью большевистской сексуальной революции, наряду с радикальным брачным законодательством и разрешением абортов. Но молчание самих большевиков на сей счет, как представляется, противоречит такому выводу. Дальнейшие исследования советского регулирования абортов и сексуальной реформы внесли нюансы в видение ревизионистски настроенных историков о том, что эти меры имели эмансипаторский характер[48]. Так, аборт был разрешен в первую очередь из медицинских соображений, хотя женщины и использовали эту процедуру как способ контроля над репродуктивной функцией и возможность стать свободнее[49]. Социальная политика большевиков быстро разочаровала тех, кто ожидал, что она освободит женщину от традиционного неоплачиваемого труда. Радикальное законодательство о разводе, браке и алиментах сделало женщину крайне уязвимой к тому, что от нее может уйти партнер и она будет матерью-одиночкой, – и это в условиях высокого в то время уровня женской безработицы[50]. Барбара Клементс и Элизабет Вуд недавно показали, сколь активно большевики противодействовали феминистским устремлениям. Советские женщины обнаружили, что партия и правящая элита, где доминировали мужчины, не подпускают их к ответственным постам ни в политике, ни в промышленности. Обе авторки подчеркнули, что, вопреки громогласно провозглашенной эмансипации женщин, большевики-мужчины не стремились к мало-мальски систематическому пересмотру своих гендерных предрассудков[51]. Этими же еще не исследованными представлениями о гендере объясняется подчас противоречивый подход, который они проявляли к однополой любви и гендерному диссидентству.
До недавнего времени большинство историков, изучающих Россию, утверждали, что маскулинность является безусловной, естественной, по существу движущей и «активной», обязательно гетеросексуальной и не формируемой политическими, административными или культурными средствами. Такие утверждения превалируют, несмотря на свидетельства о конструировании гендерных ролей, которые накапливались по мере развития академических исследований о русских женщинах. Пока мы еще плохо знаем историю формирования гендера у русских мужчин, хотя недавно некоторыми историками было показано, что восстановление военных структур до и после революционного переворота зависело не только от технических или идеологических новаций, но и от медицинских конструктов маскулинной идентичности[52]. Исследования маскулинности в западных обществах подчеркивают роль политических и дисциплинарных практик в формировании респектабельных или гегемонных мужских идентичностей и указывают на усиление государственной заинтересованности в ограничении и подавлении однополой любви между мужчинами как часть этого процесса[53]. Изучая однополую любовь между мужчинами в революционной России, мы можем перепроверить взаимосвязи между модернизацией маскулинности и «открытием» гомосексуала, выявленные вышеуказанными исследованиями. В то время как русские историки неохотно касались вопроса однополой любви в собственном регионе, эта тема часто привлекала внимание западных ученых (как в академических кругах, так и вне их), занимающихся гей- и лесби-исследованиями. Многие (если не большинство) публикации о советской политике в области гомосексуальности, написанные борцами за освобождение геев и лесбиянок, гей-журналистами, а также авторами, выступающими с квир-позиций, продолжают отталкиваться от идеологии новых левых, вознося хвалы революционному (или ленинскому) социализму, давшему «геям» свободу, и проклиная «дегенеративный» или «бюрократический» сталинизм, вновь отнявший ее[54]. Многие из этих авторов обращаются к данной истории только ради критики коммунистических или социалистических движений в своих странах, не углубляясь в анализ причин, которые привели к таким переменам в русском обществе и культуре[55]. Их знания о данном вопросе основаны на статье фрейдо-марксистского секс-реформатора Вильгельма Райха «Борьба за „новую жизнь“ в Советском Союзе» (1936). Сведения для нее Райх, как предполагается, почерпнул из различных свидетельств о том, что советская власть начала активные репрессии мужчин-гомосексуалов в 1933–1934 годах (свидетельства эти достигали его через третьих лиц)[56]. В 1960-е годы новые левые заинтересовались идеями Райха и вновь привлекли внимание к его работе. Гомосексуальные теоретики из левого движения опирались на нее, чтобы критиковать гомофобию при сталинизме и в европейских компартиях[57]. Помимо статьи Райха, постоянно цитируются официальные документы и словарные статьи о гомосексуальности из трех последовательных изданий Большой советской энциклопедии. Опираясь на эти источники, историки, литературоведы и квир-теоретики стремились разобраться в природе сталинистского похода против гомосексуалов в 1930-х годах[58]. Помимо истории политики, стоящей за секс-реформой в Европе, и нападок гей-активистов на закостенелую гендерную политику традиционных левых на Западе, историки, изучавшие геев и лесбиянок (за исключением Карлинского), мало что писали о сексуальностях в России.
43
В 1969–1980-х годах доступ в советские архивы западных исследователей был ограничен системой контроля, включавшей визовые ограничения и надзор спецслужб, проверку и утверждение темы исследования, отсутствие консультационной помощи и полный контроль над решением о предоставлении архивных документов со стороны сотрудников архивов. Советские исследователи во многом работали в условиях схожих преград, см. введение в Stalinism: New Directions, ed. Fitzpatrick Sh. London: Routledge, 1999, p. 3–4.
44
Примеры нежелания обсуждать то, что явно не присутствовало в источниках, см., например, в Stites R. The Women’s Liberation Movement in Russia: Feminism, Nihilism, and Bolshevism, 1860–1930. Princeton: Princeton University Press, 1978, p. 346–391; Goldman W. Z. Women, the State, and Revolution: Soviet Family Policy and Social Life. Cambridge: Cambridge University Press, 1993. Осторожное признание отрывочных данных о «гомосексуальности» в опросах на темы половой жизни 1920-х годов см. в: Fitzpatrick Sh. Sex and Revolution: An Examination of Literary and Statistical Data on the Mores of Soviet Students in the 1920s // Journal of Modern History, vol. 50 (1978), p. 252–278.
45
Naiman E. The Case of Chubarov Alley: Collective Rape, Utopian Desire and the Mentality of NEP // Russian History / Histoire Russe, vol. 17, no. 1 (1990), p. 1–30; он же, Sex in Public: The Incarnation of Early Soviet Ideology, Princeton: Princeton University Press, 1997; Waters E. Victim or Villain: Prostitution in Postrevolutionary Russia in Women and Society in Russian and the Soviet Union, ed. Edmondson L., Cambridge: Cambridge University Press, 1992; Лебина Н. Б., Шкаровский М. Б. Проституция в Петербурге, М.: Прогресс-Академия, 1994; Wood E. A. Prostitution Unbound: Representations of Sexual and Political Anxieties in Postrevolutionary Russia in Sexuality and the Body in Russian Culture, eds. Costlow J. T., Sandler S. and Vowles J., Stanford: Stanford University Press, 1993.
46
Этот тезис впервые был предложен социологом и юристом Николасом Тимашевым: Timasheff N. The Great Retreat. New York: E. P. Dutton, 1946.
47
Lapidus G. W. Women in Soviet Society: Equality, Development, and Social Change, Berkeley & London: University of California Press, 1978, p. 113; Mamonova T. Russian Women’s Studies: Essays on Sexism in Soviet Culture, New York: Pergamon, 1985, p. 130; см. также Ward Ch. Stalin’s Russia, London & New York: Edward Arnold, 1993, p. 198–199. Ричард Стайтс, важный ревизионистский сторонник тезиса о «великом отступлении» в вопросах половой жизни, полностью проигнорировал криминализацию мужеложства в своей книге The Women’s Liberation Movement in Russia.
48
Gross Solomon S. The Demographic Argument in Soviet Debates over the Legalization of Abortion in the 1920s // Cahiers du Monde Russe et Soviétique, vol. 33, no. 1 (1992), p. 59–82; Goldman W. Women, Abortion and the State, 1917–1936 in Russia’s Women: Accommodation, Resistance, Transformation, eds. Evans Clements B., Engel B. A. and Worobec Ch. D., Berkeley and Los Angeles: University of California Press, 1991.
49
Интересно, что при обсуждении в 1920 году вопроса об аборте, женщины (И. Арманд, Н. К. Крупская) подчеркивали право женщин контролировать свои репродуктивные функции, в то время как их оппоненты мужчины акцентировали внимание на медицинских аспектах этой проблемы и соответствующем контроле; см. Wood E. A. The Baba and the Comrade: Gender and Politics in Revolutionary Russia. Bloomington: Indiana University Press, 1997, p. 107–108.
50
Brodsky Farnsworth B. Bolshevik Alternatives and the Soviet Family: The 1926 Marriage Law Debate in Women in Russia, eds. Atkinson D., Dallin A. and Lapidus G. W. Stanford: Stanford University Press, 1977; Clements B. E. The Effects of the Civil War on Women and Family Relations in Party, State and Society in the Russian Civil War, eds. Koenker D. P., Rosenberg W. G., and Suny R. G. Bloomington: Indiana University Press, 1989.
51
Evans Clements B. Bolshevik Women, Cambridge: Cambridge University Press, 1997; Wood E. A. The Baba and the Comrade.
52
Von Hagen M. Soldiers in the Proletarian Dictatorship: The Red Army and the Soviet Socialist State, 1917–1930, Ithaca: Cornell University Press, 1990; Pi
53
См., например, Mangan J. A. and Walvin J. (eds.) Manliness and Morality: Middleclass Masculinity in Britain and America, 1800–1940. Manchester: Manchester University Press, 1987; Gilmore D. D. Manhood in the Making: Cultural Concepts of Masculinity, New Haven: Yale University Press, 1990; Rotundo E. A., American Manhood: Transformations in Masculinity from the Revolution to the Modern Era, New York: Basic Books, 1993; Nye R. A. Masculinity and Male Codes of Honor in Modern France, Berkeley: University of California Press, 1993; Co
54
См., например, Lauritsen and Thorstad The Early Homosexual Rights Movement; McKe
55
См., например, Hocquenghem G. Homosexual Desire (1972), Durham: Duke University Press, 1996, p. 133–136 и, несмотря на признание отсутствия социальной основы гомосексуальной реформы в СССР, Weeks J. Coming Out, p. 144–150. Критика Карлинским взглядов левого гей-движения на эту историю была сосредоточена на отсутствии в нем учета российских социальных и культурных особенностей, см., например, Gay Life before the Soviets.
56
К тому времени, когда в СССР ввели запрет на мужеложство, Райх был исключен из коммунистической партии и находился в изгнании в Скандинавии; см. Boadella D. Wilhelm Reich: The Evolution of His Work. London: Vision, 1973.
57
Так, например, Ги Окэнгэм (Guy Hocquenghem) осудил В. Райха как «крайнего реакционера», а его попытку «скрестить» секс и революцию он определил как обреченную на воспроизводство «гетеросексуальной нормы»: Homosexual Desire, p. 133–136; о В. Райхе как герое прогрессивной сексуальной политики, чьи старания пресек сталинизм, см. Lauritsen and Thorstad The Early Homosexual Rights Movement, p. 77.
58
Воспроизведенная недавно в нижеуказанном издании подборка четырех документов сталинской эпохи (из «Большой советской энциклопедии», газеты «Правда» и других источников) широко цитировалась многими историками. Несмотря на предисловие Лоры Энгельштейн, объясняющее тонкости, необходимые для их интерпретации, эти хорошо известные документы производят хорошо знакомое впечатление «толерантности», попранной в 1930-х годах сталинским «поворотом на 180 градусов при регулировании частной и половой жизни»: Blasius M., Phelan Sh. (eds.) We Are Everywhere: A Historical Sourcebook of Gay and Lesbian Politics. New York: Routledge, 1997, pp. 197–199, 214–215.