Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России

В силу различных причин советские и западные работы по истории гендера и сексуальности в России напрямую игнорировали диссидентствующие гендеры и половые влечения. Когда они все же затрагивали тему гомосексуальности, то обычно принижали ее значимость. Обзор трактовок этих тем в исторической литературе может пролить свет на проблемы, возникающие вследствие такого подхода и препятствующие лучшему пониманию сексуального и гендерного наследия России.

Разговор о позднесоветском подходе к половым вопросам обычно начинается с цитирования известного клише эпохи гласности – реакции жительницы Ленинграда, озвученной во время американо-советского телемоста: «В СССР секса нет»[24]. Коммунистический режим ограничивал дискуссии о сексе рамками профессиональной литературы, которая тщательно контролировалась, и этот контроль часто находился на грани абсурда[25]. Идеологические установки, выработанные в сталинскую эпоху, постулировали отсутствие необходимости обсуждать «нормальные» сексуальные отношения между мужчинами и женщинами. Социализм создал «гигиеничные» условия (экономическая стабильность, рациональное брачное законодательство, охрана материнства и детства), в которых естественная гетеросексуальность, не вызывающая проблем, могла благоприятно развиваться. По логике этой системы сексуальные перверсии (именуемые половыми извращениями) остались в прошлом, поскольку социализм устранил источники пресыщенности, излишеств, а также эксплуатации женщин – все то, что считалось причиной подобных отклонений в капиталистических обществах. Мужская гомосексуальность была тихо и безоговорочно признана преступной, а с незначительным числом прочих перверсий могли легко справиться сексопатологи, работавшие в разветвленной сети государственных психиатрических центров[26].

Согласно этой позднесоветской парадигме, пол являлся вневозрастным и вневременным естественным феноменом. История «женского вопроса», который, как утверждалось, был решен путем строительных преобразований и социальной инженерии во время первой пятилетки, представляла собой одно из пространств, в рамках которого могли вестись сдержанные дискуссии относительно социализма и пола до и после большевистской революции 1917 года[27]. Тем не менее в подобной литературе историкам позволялось лишь отстаивать нормы, установленные «зрелым социализмом» и делать это с той же прямотой, с которой это делал В. И. Ленин. Советские историки были приучены рассматривать любой интерес к сексуальности в биографии литературных или культурных деятелей как излишне «сексологический», более достойный внимания врачей, нежели профессиональных историков[28]. Кроме того, советское неприятие и непонимание мужской гомосексуальности невероятно исказило многие биографические исследования там, где русский шовинизм воспринимал факты однополого влечения как угрозу собственному существованию[29]. Советский идеологический пуританизм доходил до того, что биографическая документация, которая могла подорвать миф об универсальной гетеросексуальности и патриотической половой сдержанности, тщательно охранялась и скрывалась[30].

Мало что из опубликованного в западной исторической литературе подвергало сомнению принудительную гетеросексуальность, которая пронизывала советскую мифологию. Попыток систематических дискуссий об однополых отношениях было не так много, и лишь единицы из них оказали серьезное влияние на политическую и социальную историографию. Самые ранние исследования гомосексуальности в России XX столетия ограничивались этнографическими описаниями или полемикой по поводу идеологий, стоявших за сексуальной реформой[31]. Начало научному изучению этой исторической темы положили новаторские литературоведческие и культурологические исследования Саймона Карлинского[32]. В своих статьях 1970–1990-х гг. он обобщил собранный материал, исходя из трактовки советского режима 1920–1930-х годов как тоталитарного. Этот анализ был хорошо принят в посткоммунистической России, где его работы были опубликованы в разных вариантах как в гей-изданиях, так и в широкой прессе[33]. Публикации Карлинского на русском языке представили антигомофобный взгляд на историю – долгожданный и столь необходимый как для лесби- и гей-активистов, так и для более широкой аудитории на постсоветском пространстве. Западные авторы – даже те, кто придерживается противоположных Карлинскому научных взглядов, – опираются на его тексты[34].

Стоит отметить, что исследования советской гомосексуальности Карлинского тем не менее содержат некоторые проблемы для социальных историков, работающих над царским и советским периодами. Его объяснение, в силу каких причин мужеложство было исключено из числа запрещенных законом деяний из Уголовного кодекса РСФСР 1922 и 1926 годов, так же, как и его трактовка политических и медицинских взглядов на однополую любовь в период декриминализации мужеложства в Советском Союзе (в 1922–1933 годах), вынужденно основывались на ограниченном круге опубликованных документов. Его выводы также были продиктованы его подходом, в основе которого лежала тоталитарная парадигма, что умаляло многообразие российских радикальных традиций и революционных утопических мечтаний[35]. Карлинский утверждает, что, отменяя в 1917 году царские уголовные статуты, большевистские лидеры вовсе не задумывали легализации гомосексуальности. По его мнению, декриминализация мужеложства в 1922 году была следствием пренебрежения или недосмотра[36]. Такое прочтение вполне удовлетворяет желание дискредитировать российскую социал-демократию, представляя ее как беззаконную, непродуманную и гомофобную (в анахроничной перспективе). Но оно упускает из виду простую и вполне вероятную истину: большевики очевидным образом старались удалить из книг всякое упоминание о мужеложстве. Трактовка Карлинского либо игнорирует, либо неполно очерчивает медицинский, законодательный и социальный контексты, в рамках которых большевики намеренно предпочли легализовать добровольное мужеложство между взрослыми мужчинами[37].

Карлинский представляет отношение советской медицины к однополой любви исключительно в ключе «болезни». Его самая известная работа дает чрезвычайно ограниченную картину медицинских воззрений, рождая искаженные представления о том, какую цель ставили перед собой врачи и чего они достигали[38]. Начиная с Мишеля Фуко, историки написали ряд работ о развитии медицинских взглядов на однополую любовь, что создало более варьированное понимание этого вопроса. Научные дискурсы снабдили «гомосексуалов» языком и идентичностью, которыми эти «пациенты» часто манипулировали в целях, совершенно противоположных намерениям медицинских экспертов. Многочисленные гомосексуальные борцы за эмансипацию рубежа XIX–XX веков, среди которых были и люди, принадлежавшие научной среде, использовали медицинские теории гомосексуальности в своих целях, чтобы отстоять собственные права[39]. Взгляды на однополую любовь как на болезнь не являлись исключительной прерогативой научного сообщества, действовавшего по указке царя или комиссара, – они также циркулировали и в более широких массах, и последствия их были весьма разнообразны как в царской, так и в революционной России. Недавние исследования дореволюционной медицины помогают понять происхождение взглядов советских врачей на половые «извращения»[40]. Богатая литература, посвященная судебной медицине и психиатрии в царской России, а также еще не изученные уголовные дела позволяют проследить дореволюционные предпосылки разнообразных советских воззрений на «гомосексуальность». Недавние работы по истории советской медицины предоставляют для этого необходимую почву, освещая специфику русского контекста, институциональную среду, а также влияние иностранных ученых и идей[41]. До сталинской рекриминализации мужеложства в 1933 году советский режим допускал многообразие точек зрения по данному вопросу. До этого переломного момента юристы, врачи и марксистские толкователи толерантно относились к одним формам «гомосексуальности», но с опасением – к другим. Большевики выделяли определенные социальные группы (например, служителей Русской православной церкви или мужчин в Средней Азии), которые под влиянием закостенелых обычаев или быта вступали в порицаемые однополые отношения. Одновременно ряд русских медицинских экспертов и некоторые из гомосексуалов интерпретировали риторику сексуальной революции в эмансипаторском ключе[42]. Отношение революционных властей к однополой любви не было ни столь однозначным, ни столь гомофобным, как утверждает Карлинский. Более того, пристальное внимание к этой проблеме важно не только для того, чтобы оценить, пошла ли русская революция на благо «геям», но и для выявления не высказанных большевиками воззрений на гендер и сексуальность. Эти воззрения были инструментами в их арсенале, который использовался для построения социалистического общества.

24

Описано в Кон И. С. Сексуальная культура в России. Клубничка на березке. М.: О. Г. И., 1997, с. 1. Ироническое клише отметило момент, когда секс обрел голос в России: см., например, Gessen M. We Have No Sex: Soviet Gays and AIDS in the Era of Glasnost // Outlook, vol. 9, (1990), p. 42–54; Engelstein L. There Is Sex in Russia – and Always Was: Some Recent Contributions to Russian Erotica // Slavic Review, vol. 51, no. 4 (1992), p. 786–790.

25

В 1995 году в читальном зале для профессоров бывшей Библиотеки имени В. И. Ленина в Москве я не смог получить ни одного экземпляра тома второго издания советской Большой медицинской энциклопедии со статьей о «Половых извращениях» (Попов Е. А. «Половые извращения» / Большая медицинская энциклопедия, 2-е изд. М.: ОГИЗ РСФСР, 1952, с. 942–952), в котором она бы не была искусно вырезана из книги. Сексологическая наука, возродившаяся после смерти И. В. Сталина в 1953 году, охранялась, и доступ к ней предоставлялся лишь профессионалам в редких случаях: см. в Кон И. С. Сексуальная культура в России, с. 171–173.

26

Четкие свидетельства о советских сексуальных нормах можно найти, например, здесь: Горфин Д. Половая жизнь / Большая советская энциклопедия, 1-е изд. М.: ОГИЗ РСФСР, 1940, т. 46, с. 163–169; Гомосексуализм / Большая советская энциклопедия, 2-е изд. М.: ОГИЗ РСФСР, 1952, т. 12, с. 35; Мандельштам А. Половая жизнь / Большая медицинская энциклопедия, 2-е изд. М.: Советская энциклопедия, 1962, т. 25, 874–887.

27

См. например, Чирков П. М. Решение женского вопроса в СССР (1917–1937 гг.). М.: Мысль, 1978.

28

Американская биографиня поэтессы Софьи Парнок нашла подобное отношение среди многих даже понимающих тему советских коллег: Burgin D. L. Sophia Parnok: The Life and Work of Russia’s Sappho. New York: New York University Press, 1994, p. 6–7.

29

Например, отношения между французом Жоржем Дантесом, убийцей А. С. Пушкина, и его приемным отцом, посланником Нидерландов в Санкт-Петербурге бароном Геккереном, характеризовались как «педерастические». Недавний анализ новых источников, включая переписку между Дантесом и Геккереном, в который раз подчеркивает «советское ханжество» с его взглядом на однополые сексуальные отношения как по определению омерзительные. Этот анализ также показывает, что задолго до 1917 года национальные обсуждения трагической смерти А. С. Пушкина были отмечены гомофобными намеками в адрес его убийцы, см. Vitale S. Pushkin’s Button. London: Fourth Estate, 1999, p. 335. Утверждение о том, что П. И. Чайковский покончил жизнь самоубийством, чтобы искупить вину за свою гомосексуальность, пожалуй, является самым ярким примером подобной ханжеской озлобленности для исчерпывающих разъяснений и опровержения такого рода измышлений, см. Poznansky A. Tchaikovsky’s Last Days: A Documentary Study. Oxford: Clarendon, 1996.

30

Документы к биографиям П. И. Чайковского, С. М. Эйзенштейна и М. А. Кузмина находились в «спецхране», в доступе к ним исследователям отказывали; о Кузмине см., например: Шумихин С. В. Дневник Михаила Кузмина: Архивная предыстория // Михаил Кузмин и русская культура XX века: Тезисы и материалы конференции 15–17 мая 1990 г., ред. Г. А. Морев, Ленинград: Совет по истории мировой культуры АН СССР, 1990; Malmstad J. E. and Bogomolov N. Mikhail Kuzmin: A Life in Art, Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1999.

31

Этнографический взгляд см. Hirschfeld M., Die Homosexualität des Ma