Страница 12 из 15
Свидетельства о такого сорта торговле в Петербурге более детализированы, что наводит на предположение, что этот вид «предпринимательства» сложился на основе общих традиций крестьянской общины и практиковался в таком виде до 1890-х годов. Молодые крестьяне жили в городе по законам взаимопомощи и солидарности (на почве землячества) и работали артелями, где заработок делился поровну. Этот порядок просуществовал среди банных секс-работников с 1860-х до 1880-х годов. Эти обычаи были основой найма на работу, обучения и трудовых отношений в замкнутом банном мире. Наглядным примером подобных крестьянских стратегий служит дело «артели развратников», слушавшееся в суде Петербурга в 1866 году. Василий Иванов, банщик двадцати лет, показал, что пошел работать в баню, где уже трудился другой крестьянин из его родной деревни. Здесь земляки вовлекли новичка в практику сексуального обслуживания клиентов. Посетители, которым, как заметил Иванов, «не мыться нужно», требовали иных знаков внимания: «[Клиент] или ляжет со мною как с женщиною, или прикажет мне сделать с ним как с женщиной, но только в задний проход, или наклонясь вперед и лежа на груди, а я сверх него [взбирался], что я все и исполнял». Иванов показал, что он и его товарищи зарабатывали около рубля за каждый акт «содомии». Они трудились объединенной артелью и вырученные деньги от сексуального обслуживания складывали в общую копилку и распределяли доход между собой после того, как приказчик бани, являвшийся старостой артели, забирал свою долю. «Все получаемыя за это деньги клались нами вместе и затем по воскресеньям делились», – показал подсудимый, добавив, что «прописанным в сем показании [преступлением] занимаются, как мне известно, банщики во всех банях в Петербурге»[125].
Из существующих источников невозможно определить, сколько времени прошло между появлением описанной выше «артели развратников» и возникновением более коммерциализированной проституции – с сутенером, который руководил наемными работниками мужской секс-торговли, не связанными друг с другом узами артели. В 1880-х годах В. М. Тарновский отмечал, что молодые банщики, которых он называл «продажными кинедами», обслуживали посетителей бань[126]. Они все еще работали артелью, которой венеролог восхищался и которую даже романтизировал. Рассуждая о банной проституции, он восхищался сообразительностью так называемого русского простолюдина, сумевшего сделать бани местом хорошего заработка. «У нас, особенно в Петербурге, благодаря многочисленным нумерным баням и банщикам, существует множество педерастов-проститутов, живущих, так сказать, на артельном начале»[127]. Банщики, согласно свидетельствам, с радостью снисходили до «врожденных или старческих кинедов», которые искали выхода своей сексуальной энергии в банях. Тарновский считает, что около трех четвертей банщиков были готовы вступить в «активное» анальное сношение с этой категорией «педерастов» за деньги, в то время как «пассивными же бывают только некоторые из них»[128]. Хотя нельзя сказать, чтобы русский венеролог всецело одобрял банную проституцию, его замечания вполне согласуются с его же спорным восхвалением легализованных (гетеросексуальных) борделей в царской России[129]. С чувством определенной национальной гордости Тарновский писал, что в России «педерасты» меньше, чем в европейских столицах, подвергаются шантажу. Этот факт он объяснял наличием артели, в которой ему виделся источник поддержания общественного порядка:
Здесь, в Петербурге, вознаграждение кинеду почти одинаково с платою проститутке; при этом шантаж со стороны банщиков, живущих артелью и поровну делящих прибыль, – немыслим; надзора – никакого[130].
В русских банях, согласно Тарновскому, аморальные отношения были скрыты от публики, и те, кто оказывался в состоянии снять отдельные номера в лучших из подобных заведений, не подвергали риску свою репутацию. Круговая порука и взаимный надзор, характерные для артели, видимо, заставляли продажных кинедов быть честными и услужливыми[131]. Однополое влечение мужчин из высших слоев, удовлетворяемое мужчинами-проститутами, не считалось угрозой для общества и рассматривалось скорее как нечто социально безвредное – по крайней мере до той поры, пока сексуальная сделка не выходила за порог номеров дорогих городских бань.
Конец XIX и начало XX века были временем быстрых общественных перемен в России, которые наложили свой отпечаток и на однополые отношения. Отмена крепостного права в 1861 году и индустриализация 1880–1890-х годов привели в крупные города большие массы народа, нуждавшегося в работе (преимущественно мужчин, но не только). Существенная часть приезжих прибывала только на время или на сезон; у многих оставались в деревнях жены и семьи. Кто-то оседал, закладывая основу городского пролетариата Петербурга, Москвы и ряда других промышленных центров. Жилые помещения для рабочих были переполнены. Большинство обитало в бараках и ночлежках. Порой в одну комнату набивалось множество постояльцев. Случалось, одну постель делили несколько человек, множество работников поселялись непосредственно у хозяина и прямо в мастерских[132]. Быстрая поступь индустриализации в России сопровождалась ростом числа городских рабочих-мужчин, не имевших ни жилья, ни денег, чтобы воспроизвести в этой среде крестьянский семейный уклад. В Москве при царском режиме число молодых мужчин-рабочих сексуально активного возраста значительно превосходило число женщин. Они ютились в одном помещении, и это лишало их возможности завести семью или привезти из деревни жену и детей[133]. Хотя традиционные формы патриархальной солидарности и взаимного контроля, такие как артель и землячество, сохранялись и в городе, они далеко не всегда способствовали поддержанию принудительной гетеросексуальности, характерной для деревенской жизни. В промышленных центрах России мужчины находили удобные случаи для выражения сексуальности в своем кругу. Используя новые возможности, они трансформировали традиционную модель взаимного мужского эроса русской маскулинности. Зарождалась городская гомосексуальная субкультура.
Гомосексуальная субкультура начала зарождаться по мере того, как в конце XIX века обе столицы России росли и развивались. Она выработала свои собственные географии сексуализированного городского пространства, свои ритуалы установления контакта и последующего общения, свои знаки и жесты, особый братский язык. В рамках этих ритуалов, жестов и языка эта субкультура создала поведенческие роли для участников процесса, часто основанные на принципах рынка мужского секса. Эта субкультура также процветала в частных пространствах и домашней обстановке. Вне улиц – в квартирах и банях – некоторые мужчины-гомосексуалы стремились развить и коммерциализировать взаимную мужскую сексуальность и мужскую проституцию. Другие использовали пространства, изолированные от внешнего мира (как домашние, так и другие), для создания партнерств на основе взаимного чувствования; они творили поэтику и историографию гомосексуальности, способствовали культуре сексуально-гендерного диссидентства. Исследование географий гомосексуальных Петербурга/Петрограда/Ленинграда и Москвы позволяет установить непрерывные тенденции и новые, иногда противоположные, направления развития гомосексуальных практик царской и советской эпох. Оно также позволяет понять семиотику этой субкультуры и то, как она использовала домашние и коммерческие пространства по обе стороны временно́го раздела в 1917 году.
125
Мержеевский В. О. Судебная гинекология, с. 239. Тридцать лет спустя банщики петербургской бани, как говорят, брали от трех до пяти рублей за подобное обслуживание, см. Бехтерев В. М. Лечение внушением превратных половых влечений и онанизма // Обозрение психиатрии, № 8 (1898), с. 1–11. Как и в случае с женской проституцией, разница в цене между проститутами-мужчинами, по-видимому, указывает на восприятие ценности, связанное с роскошью или скромностью обстановки, возрастом мужчины, оказывающего сексуальные услуги, и совершаемыми действиями. См. Bernstein Sonia’s Daughters, p. 86–93.
126
Тарновский В. М. Извращение полового чувства, с. 89.
127
Тарновский В. М. Извращение полового чувства, с. 69.
128
Одержимость медицинских и юридических экспертов «активными» (инсертивными) и «пассивными» (рецептивными) сексуальными позами была постоянной составляющей русского дискурса о мужской (и в конечном итоге женской) однополой любви. Тарновский В. М. Извращение полового чувства, с. 71.
129
В 1880-х годах он призывал к налоговым льготам для публичных домов, предлагал солдатам армии обязательно посещать их бесплатно и утверждал, что публичные дома предотвращают преступность и аморальность с улиц. Его мнение изменилось к концу 1890-х годов, когда он утверждал, что без проверки клиентов-мужчин лицензированные публичные дома только распространяют болезнь; см. Bernstein L. Sonia’s Daughters, pp. 145, 176.
130
Тарновский В. М. Извращение полового чувства, c. 70. На самом деле, шантажисты «педерастов» действительно орудовали в Петербурге и использовали репутацию бань и возможности для компрометации клиентов, см. Мержеевский В. О. Судебная гинекология, с. 252 и Кони А. Ф. На жизненном пути. Из записок судебного деятеля. Житейские встречи, СПб, 1912, т. 1, с. 152–156. Подобная российской культура мужской проституции, сосредоточенная вокруг бань, наблюдалась и в Турции: Ellis H. Studies in the Psychology of Sex, vol. 1, p. 13.
131
Ученичество в бане требовало, чтобы мальчики продвигались вверх по иерархии выполняемых услуг, становясь полностью подготовленными банщиками к 18 или 19 годам. Гиляровский охарактеризовал царских банщиков как группу довольных своим положением людей, в которой мало кто бросал ученичество (в отличие от мальчиков в пекарнях и мастерских): Гиляровский В. А. Москва и москвичи с. 308–312.
132
В 1882 году 20 % населения Москвы занимало жилье, не предназначенное для семей (такое как заводские бараки); еще 12,6 % составляли служащие или рабочие, которые жили со своими работодателями (ученичество и прочие формы трудовых отношений). В высокоиндустриальных Лефортовском и Серпуховском районах доля казарм и групповых квартир выросла до 43,7 %. См. Johnson R. Peasant and Proletarian: The Working Class of Moscow in the Late Nineteenth Century. New Brunswick: Rutgers University Press, 1979, p. 53–66. О жилье рабочих см. также Bo
133
В период с 1871 по 1902 год доля женщин во всем населении Москвы выросла с 40 до 45 %, но число иждивенцев или женщин детородного возраста оставалось низким. В 1902 году в Москве было вдвое больше женатых мужчин, чем замужних женщин, что свидетельствует о том, что рабочие-мигранты по-прежнему оставляли своих жен в деревне и длительное время жили отдельно в городе: Johnson Peasant and Proletarian, p. 55–56. Таким образом, мужчины-рабочие считали оправданным прибегать к услугам женщин-проституток, Bernstein L. Sonia’s Daughters, p. 90–92. О женщинах как рабочей силе в промышленности см. Engel B. A. Between the Fields and the City: Women, Work and Family in Russia, 1861–1914. Cambridge: Cambridge University Press, 1994.