Тонкая материя

Улетающий назад пейзаж, мое вторжение вместе с мощной машиной в будущее, уносящиеся в прошлое встречные машины – вся эта динамика пульсаций времен, темпов и ритмов всегда действовала на меня завораживающе. Эта простая музыка движения приближала к тайне первых побуждений человека заняться музыкой – вырезать первую флейту, которая через тысячи лет вырастет в «Волшебную», из рога животного, из вопля от боли или восторга, из воинственного клича и ужаса перед бездной сложить «Полет валькирий» и в конечном итоге стать демиургом в создании нового мира – тонкой материи музыки. Быть в плену у магии и магов этой материи, служить сверхпроводником живых и ослепительно прекрасных звуков музыки – на такой плен я иду всей своей свободолюбивой душой. Из такого кредо хорошо тянуть струны к жизненным смыслам, именно во множественном числе: один смысл всей тяжести проблем не потянет.

Свернув с трассы на лесную дорогу, я через пять минут был у ворот нашего дома. Электроника сработала четко, ворота разъехались, впустили нас с машиной во двор и сомкнулись за нами. Свою машину я искренне причисляю к живым существам, восхищаюсь ею, как раньше всадник своим прекрасным скакуном, считаю подругой, верной, как скрипка. Ворота гаража медленно ползут вверх, и открывается пространство на три машины. Пустое, потому что мамина хонда вместе с хозяйкой в Питере. «Фигаро» ставили по всему миру бессчетное количество раз, что-то новое создать невозможно, свежесть подачи зависит от максимально возможного приближения к Моцарту, стилю и духу его музыки; секрет успеха в плодотворном парадоксе.

Поставив машину в гараж и закрыв за собой еще одни ворота, я вошел в дом и практически не покидал его, занимаясь разными делами, накопившимися за последнее время, до возвращения мамы. Удивительно, как много разных вопросов и проблем мы теперь решаем, не сходя с места – с помощью инета. Виртуальный мир палка о двух концах, но я выбираю хороший конец. Все надо делать без фанатизма, от которого главные наши беды.

Когда мамина хонда через несколько дней въехала во двор и мама вышла из машины и взглянула на дом, я почувствовал себя не таким одиноким и несчастным. Все эти дни, бродя со скрипкой в руках по дому, занимаясь на инструменте со смычком и без него, путешествуя, посредством инструмента-ключа, во времени, я не раз и не два бывал буквально пригвожден острейшим чувством сиротства в доме, который построил отец. Он вложил в эти стены душу, и такое местопребывание его души мне было понятно, близко и зримо, но мне отчаянно, по-детски, не хватало его самого, всего целиком. И только мама могла заменить несчастье на счастье, правда, неполное. А полного счастья не бывает.

Я вылетел во двор и оказался в маминых объятьях. От нее пахло кофе и чем-то еще, потрясающе приятным, мгновенно превращающим меня в десятилетнего мальчика. И она еще вчера пела Графиню в моцартовской «Свадьбе», то есть действительно была этой самой графиней, до мельчайших подробностей. И для нее главной профессиональной проблемой всегда было: без травмы выйти из чужой психики и полностью вернуться в свою. И окружить ее особенной заботой было бы правильней всего. Пока она отмокала в ванной, я накрыл стол.

– Как твоя Розина?

– Кажется, без особых потерь.

– Это значит – великолепно.

– Спасибо. Моцарт – тысяча чистых струй. Чувствуешь омытой, очищенной и хранимой ангелами.

– Несмотря на все эти интрижки, страсти и страстишки, прозу и окружающих уродцев.

– Да! Его музыка прощает всех.

– Бог – и есть бог.

– А как Керубино? – В этой роли дебютировала юная певица, и мама «болела» за нее.

– Ничего, молодец. До Юинг далеко еще, до Бартоли никто не дотянет (хотя в роли мальчишки она немного забавна). Но для начала неплохо. Во втором atto у нее ария потрясающей красоты, планка высокая. И она дотягивается. Ну, почти.

Я с восхищением и гордостью обнимаю взглядом свою создательницу.

– Мама, ты прекрасна.

Она улыбнулась, ее было приятно, но было в ее улыбке больше горечи, чем радости.

– Да, все это осталось тут, а тот, для кого все это, все внешнее и все сердце – там. Это слишком жестоко, так неправильно…

Что я мог ответить моей бедной маме?

– Мам, когда я слышу что-то прекрасное, ну что – двадцать третий концерт Моцарта, адажио, я твердо знаю, что Бог есть, есть чудо. Да ведь весь этот мир, жизнь – великое чудо. Вся эта химия и физика, таинственно переходящая в метафизику, наши гении, равные античным богам… Или возьми Вторую партиту Баха, нашу скрипичную, сольную: входишь в нее, вот тебе четыре танца, прекрасные, совершенные в своей простоте и совсем не ожидаешь встретить в ее глубине выход в открытый космос – Чакону. Для меня эти четырнадцать минут как четырнадцать световых лет. Это же, согласись, бессмертие в звуках.

– Конечно, ты прав, мой милый. Просто я немного устала – вот и все.

Жизнь – это расходы. Смерть – нулевой баланс. Конечно, жизнь это не только расходы, но и все остальное, в том числе и нулевой баланс. Ясное дело, каждый человек в старости мечтает, чтобы богиня Артемида «тихой стрелою своею его безболезно убила», но мне мечтать об этом рановато, время подхлестывать себя, держать хорошее аллегро и успевать, успевать, ведь порой счет идет на секунды, мгновения, ведь смерть стоит перед нами, как стена, которую надо преодолеть. Пройти. Есть способы.

Один из способов, проход, я нахожу всегда в Фуге из второй сонаты Баха для скрипки соло, когда ближе к концу, запутав погоню, уходишь в незаметную дверь и попадаешь в другой мир и с улыбкой наблюдаешь оттуда, как мечутся преследователи и растворяешься в стремительной росписи тридцать вторыми, поставленной твоим богом. Я почти дошел до заветной двери, но тут ожил мобильник. Шеф М. С. Из земли обетованной?

– Чем занимаешься? – голос М. С. настолько богат трудно расшифровываемыми интонациями, что даже в коротком вопросе их несколько.

– Был во второй фуге…

– О, прости!

– Бог простит.

– Не уверен. А ты замечал, как близко в русском языке звучат эти два слова – Бог и Бах? Мы ведь не произносим в слове «бог» твердое «г», мы говорим Бох. Бох и Бах.

– Ну, в том, что Бах бог музыки и музыкантов, сомневаются только невежды и религиозные фанатики.

– Абсолютно!

– Как Вас принимают израильтяне?

– Приняли и отпустили с миром и даже с некоторыми, как мне показалось, почестями.

– Я не понял!

– Я уже дома, в двух шагах через дорогу.

– Не могу поверить.

– Я сам впечатлен уровнем приема и доставки. Занесли в самолет, перенесли по воздуху, встретили, довезли, завели в дом… Да, самое поразительное: дали денег, много и не в долг!

– Клезмеры?!

– Бери выше!

– Неужели…

– Да!

– Богатые и счастливые. Наконец-то им воздалось за века мучений.

– Маленькая проблема: арабы.

Никогда не мог точно идентифицировать реакцию М. С. на что-либо, на все, настолько это неоднозначная, сложная, многослойная штука. В его мягко-грустно-благородном облике столько планов, дверей во внутренние покои и совсем уже тайные комнаты, что бесполезно желать добиться однозначных значений. Диапазон – от простонародной армянской хитринки до знания баховско-моцартовских глубин чувствования мира, и все это богатство в таких сложных тональных планах с отклонениями и модуляциями в плодотворный парадокс, что неизменно приходишь в веселое изумление и тихо благодаришь Господа за его, М. С., явление. Такого учителя не превзойти, он неисчерпаем. Мой армянский будда, только улыбки разные с оригиналом. У того слишком сладкая.

– Где Бах и где я, ежу понятно, но от чашечки прекрасного кофе с коньяком и он не отказался бы, а?

– Это да, кофейку он попил.

– Ну так что?

– Мы идем.

М.С. сам открыл мне дверь, мы обнялись в прихожей и прошли в столовую, где вездесущая Виктория Артуровна подала нам кофе и пропала в глубине огромной кухни. М.С много чего порассказал об израильтянах, какие это милые и забавные люди, удивительным образом сочетающие в национальном характере упоение музыкой и трезвость в остальном. Кроме религиозного чувства. Уникальность евреев в том, что этот классически восточный народ сумел впитать все существеннейшие достижения западной цивилизации, в том числе русской, и остаться восточным народом. В этом, кстати, его схожесть с армянским народом. А смесь из двух восточных мелосов оказалась настолько гремучей, что клезмеры и их фанаты доходили до наркотических безумств, как берлинцы на концертах Паганини. Разве что стулья пощадили. Почти все армянские народные танцы того же уровня, что и всем известный Танец с саблями. Так что драйв напоминал упоение в бою.