Чингиз Айтматов

Оба учебных заведения Чингиз закончил с отличием, намеревался даже вступить на стезю науки и стать учёным-селекционером. Его заметил академик Михаил Лущихин, выдающийся селекционер, выведший знаменитую киргизскую тонкорунную породу овец, даже звал к себе в аспирантуру. Может, Айтматов и стал бы учёным, но тут опять помешал ярлык «сына врага народа», и после чьего-то доноса его не приняли. Это был новый болезненный удар, заставивший крепко задуматься о своём будущем, о своей карьере. Тем не менее Айтматову удалось устроиться рядовым зоотехником на экспериментальную ферму КирНИИЖ (Киргизского научно-исследовательского института животноводства).

В августе 1953 года появилась возможность перевезти семью из Таласа во Фрунзе, где молодому сотруднику выделили двухкомнатную ведомственную квартиру. Аспирантом Чингиз не стал, но в бытовом плане, как пишет его сестра Роза Айтматова, получилось даже лучше, чем если бы стал.

Иное дело, что именно в эти годы перед ним вновь стала мучительная проблема выбора пути. Всё шло как будто к тому, что он станет заниматься зоотехникой, животноводством, но душа требовала совершенно другого — ему не давало покоя то, что он с самого начала счёл своей обязанностью, человеческим долгом. Айтматов хотел писать. Он хотел поделиться тем, что узнал и успел пережить. Но не так-то просто было откликнуться на зов сердца. Чингиз был старшим в семье, и благополучие её, пусть самое скромное, в немалой степени зависело от него. Мать — инвалид второй группы — болела, забота о родных лежала на его плечах.

И всё же дувший в стране ветер перемен способствовал — при всех бытовых трудностях — окончательному профессиональному самоопределению Чингиза Айтматова. XX съезд Коммунистической партии 1956 года, знаменитый антисталинский доклад Никиты Хрущёва на нём всколыхнули всех. Для Айтматовых, как и для миллионов других советских семей сдвиги в обществе имели, помимо всего прочего, огромное личное значение: началась эпоха реабилитации жертв террора 1937—1938 годов, и Торекулу, как и множеству его товарищей по несчастной судьбе, вернули доброе имя.

В обществе заметно потеплело, и раньше, острее иных новую атмосферу ощутила художественная культура.

Примерно на эти годы приходятся первые литературные опыты Чингиза Айтматова. Одинаково свободно владея обоими языками, на хлеб насущный он, наверное, мог бы заработать переводами с киргизского на русский и обратно. Но карьера профессионального переводчика его, кажется, не увлекала — тянуло к оригинальному творчеству, к повествовательной прозе, которую он, по внутреннему самочувствию, тоже способен был сочинять и на киргизском, и на русском. Иное дело, что требовалась выучка, да и приобщение к литературной среде.

И Чингиз постепенно начал заводить знакомства с местными писателями, ходить на литературные собрания. Оказались очень полезными связи с вдумчивым писателем и прекрасным переводчиком Узакбаем Абдукаимовым, автором единственного военного романа в киргизской литературе «Майдан», и Райканом Шукурбековым, талантливым поэтом и драматургом, тоже переводчиком, в некотором роде земляком — он был из Таласа. Они сразу угадали в молодом человеке искреннюю тягу к творчеству, поддержали советом и теплом, пожелали доброго и счастливого пути.

Примерно в то же время Айтматов всё же попробовал себя и в переводе, движимый, по позднейшему признанию, стремлением представить киргизскому читателю «лучшие книги о войне». «Я принялся переводить “Сын полка” В. Катаева и “Белую берёзу” М. Бубеннова на свой риск и страх, не имея представления о том, что такое художественный перевод и как издаются книги. Потом, когда принёс в издательство свои переводы, мне сказали, что книги эти давно переведены и скоро выйдут из печати. Тогда было очень обидно, но именно это и явилось началом моей литературной работы. Будучи студентом, писал в газетах небольшие заметки, статьи, очерки»[12]..

Так или иначе выбор был сделан: победил Аполлон, покровитель искусств и красоты, а не Сатурн, бог плодородия и земледелия. В 1956 году Чингиз Айтматов поступил на Высшие литературные курсы в Москве, и через год «Октябрь» опубликовал его небольшую повесть «Лицом к лицу». Это была уже не проба пера, — работа, пусть молодого, но мастера, художника со своим видением жизни и своей гражданской позицией.

Перед ним открывались совершенно невиданные просторы и уникальные возможности, о которых он раньше не мог бы даже мечтать.

«ОРЛИНОЕ ПЕРО, УПАВШЕЕ С НЕБЕС...»

С самых первых шагов писательство стало для Чингиза Айтматова, одарённого мощным талантом сказителя, приглашением других к совместной душевной работе, к обдумыванию неких существенных проблем человеческой жизни. «Я хочу во всеуслышание заявить, а вернее, поделиться с людьми своими мыслями, потому что не поступить иначе, потому что чувствую — мне одному это не по плечу», — так он предварял свою повесть «Первый учитель». Фактически это был своеобразный литературный манифест.

«Я не могу иначе — я писать обязан» — это признание точно характеризуют его внутреннее состояние тех лет.

Кстати, известен кинокадр, где Айтматов, сидя у старого, обветшалого дувала, говорит какой-то старухе, что обязательно напишет о ней; земляки писателя полагают, что она и есть прототип Толгонай из «Материнского поля». Коли так, то прототип был воплощённый, ибо к этому времени повесть уже была опубликована.

По словам самого Айтматова, небеса всегда были к нему милостивы, но помимо Божьей благодати, то есть, попросту говоря, литературного таланта, была ещё и его биография, была крайне противоречивая эпоха с её светлыми надеждами в начале и вселенскими катаклизмами в конце. Всё это тоже стало неиссякаемым источником творчества, сформировав в итоге художника-гуманиста мирового уровня. Так складывался стиль с его ясно выраженной исповедальностью. И «Первый учитель», и «Джамиля» написаны от первого лица, от имени живого участника или свидетеля происходящих событий.

В слово Чингиз Айтматов был влюблён безоглядно и верил в его порождающую силу бесконечно. Неутомимый читатель «Манаса», пожизненный пленник этого великого творения киргизского народа, он очень рано осознал, что только слово способно противостоять тлену бытия, что именно оно есть залог бессмертия. А его всегда привлекала тема вечности, он упорно размышлял о сути человеческого долга при жизни, о феномене бессмертия. Айтматов сам перевёл на русский старинное киргизское заклинание о слове человеческом: «Слово доит молоко Вселенной и кормит нас тем молоком вселенским из рода в род, из века в век. И потому вне Слова, за пределами Слова нет ни Бога, ни Вселенной, и нет в мире силы такой, превосходящей силу Слова, и нет в мире огненного пламени, превосходящего жаром пламя и мощь Слова».

Слово означало для Айтматова нечто заполняющее собою пустоту, интеллектуальное безмолвие вселенной, наделяющее всё сущее смыслом, значением, объясняющее суть круговорота природы и упорядочивающее хаос бытия.

В незаконченном философском рассказе «Плач перелётных птиц» (1972 год) Айтматов размышляет о трагической сути человеческой жизни, о том, что переживёт суету повседневности и сохранится для потомков, останется в людской памяти. Юноше Элеману снится сон, где он — неожиданно для себя — стихами пересказывает эпос «Манас», да так увлечённо и безостановочно, будто он — настоящий манасчи, сказитель эпоса. Проснувшись, он делится своим удивительным сном с отцом. У старика Серкебая больное сердце, и он радуется сну сына, видя в нём добрую примету. Но застигнутый внезапным, на сей раз смертельным приступом, растолковать сон он не успевает. И на смертном одре ему остаётся лишь уповать на то, что Элеман овладеет даром слова, а значит, даром человечечности, выше которого ничего не было и нет.

Чингиз Айтматов никогда не увлекался эзотерикой, не верил мистическим гаданиям, магическим знамениям, но вещему сну верил. Верил и судьбе, много говорил о роке, о некой предопределённости. «Существует одна непреложная данность, одинаковая для всех и всегда, — писал он в романе «Когда падают горы», — и никто не волен знать наперёд, что есть судьба, что написано ему на роду, — только жизнь сама покажет, что кому суждено, а иначе зачем судьбе быть судьбою... Так было всегда от сотворения мира, ещё от Адама и Евы, изгнанных из рая, — тоже ведь судьба — и с тех пор тайна судьбы остаётся вечной загадкой для всех и для каждого, из века в век, изо дня в день, всякий час и всякую минуту».

12

Айтматов Ч. Статьи, выступления, диалоги, интервью. М., 1988. С. 39-40.