Чингиз Айтматов

У Георгия Гачева, одного из блестящих знатоков творчества Айтматова, есть заметки о железной дороге, которая киргизским писателем воспринималась несколько мистически, некой загадочной металлической «нитью», опоясывающей весь мир, проводником какой-то энергии, обеспечивающей единство мира, «разных судеб соединённость», выражаясь словами Евгения Евтушенко. Всемирно известными стали айтматовские пассажи о поездах, мчащихся с востока на запад, с запада на восток по Сары-Озекским саваннам, повторяющиеся, как рефрен, в романе «И дольше века длится день».

«Поезда в этих краях шли с востока на запад и с запада на восток...

А по сторонам от железной дороги в этих краях лежали великие пустынные пространства — Сары-Озеки, Серединные земли жёлтых степей.

В этих краях любые расстояния измерялись применительно к железной дороге, как от Гринвичского меридиана...

А поезда шли с востока на запад, с запада на восток...»

Затем у Айтматова появился обруч, опоясывающий мир. Творческое воображение Чингиза ещё чуть ли не в детстве волновали и журавли — любимые образы его нескольких шедевров, включая повесть, которая так и называется — «Ранние журавли». Одна из его статей озаглавлена «Ветры, омывающие землю». Позже, в повести «Белое облако Чингиз-хана» возникнут замечательные литературно-философские импровизации о тучах-странницах. В конце концов Айтматов пришёл к философскому выводу, что мир может объять только мысль, только слово, её выражающее.

В упомянутой статье «Ветры, омывающие землю» Айтматов наиболее точно выразил своё понимание того, что ещё Гёте назвал всемирной литературой. «Никакая литература не может сегодня полноценно развиваться вне контактов. И разговор о любой литературе будет неполным, если не рассматривать её частью всей мировой культуры. ... Поэтому каждая литература, стремящаяся к прогрессу, должна судить себя максимальнейшими критериями. Только так можно рассчитывать на преодоление замкнутости и провинциализма, только ориентиры мировой литературы должны быть мерилом профессионального мастерства»[11].

Иными словами, Чингиза Айтматова с детства увлекала мысль о соединении мира, идея связанности людей и народов. В этом смысле он, как писатель, выросший на просторах громадной евразийской державы под названием Советский Союз, всем пафосом своего творчества и взглядами предстал неким литературным антиподом Редьярда Киплинга, ещё одного выразителя духовной имперскости, говорившего, наоборот, о раздельности Запада и Востока.

Особо следует сказать и о ландшафте Таласа, где он провёл самые трудные и в то же время самые поучительные, в творческом плане крайне плодоносные годы.

Талас — это красивейшая долина севера Киргизстана, примыкающая к Казахстану. Здесь казахские степи подходят вплотную к киргизским горам и, сужаясь в верховьях, плавно переходят в широкую долину, которую окаймляют белоснежные вершины и высокие перевалы. И этот удивительный, поистине эпический ландшафт Таласа, земли легендарного Манаса Великодушного, напоминающий открытую ладонь, не мог не отразиться в художественном мышлении Айтматова, в его мировидении. Не случайно его сборник прозы, удостоенный Ленинской премии в 1963 году, назывался «Повести гор и степей».

Писатель оставил целый ряд очень интересных воспоминаний и заметок о своей учёбе в казахском городе Джамбуле, ныне Таразе, а раньше, в первые послевоенные годы, Аулие-Ата. Как правило, он приходил сюда из дома пешком, садясь на коня только если предлагал кто-нибудь из едущих мимо. А расстояние между селом, где жили мать, вся его семья, и Джамбулом было приличным — километров 30-40. Но именно здесь, в зооветеринарном училище он восполнял то, чего не давали в школе в киргизском Таласе. Читали лекции и вели семинарские занятия специалисты, эвакуированные из России и Украины. Чингиз Торекулович до конца своих дней с большой теплотой вспоминал об одном из них, который был прекрасным знатоком не только животноводства, но обладал обширными знаниями, далеко выходящими за пределы своей области. Правда, не обходилось и без курьёзов. Об одном из них рассказывал сам писатель: «Дело в том, что в годы, когда отец был репрессирован, и в последовавшие за этим годы войны я проживал большей частью у тёти Каракыз, отцовской сестры. Она возлагала на меня великие надежды, полагая почему-то, что я буду большим человеком — парторгом, прокурором или ещё кем-либо в этом роде. В её понимании она делала для этого всё зависящее от неё, очень старалась, чтобы я учился в городе. Она отдавала мне последние гроши, готовила мне про запас талкан. И вот какую шутку сыграла со мной жизнь.

Параллельно с ежедневными лекциями у нас шли практические занятия. Пройдя курсы лекций «Коневодство», «Овцеводство», мы вдруг перешли к теме «Ословодство». Поначалу мы смеялись, иронизировали: эка невидаль, осёл. Вот ещё, не хватало изучать его! На деле оказалось иначе. Как стало нам известно, вислоухое и ревущее ослиное племя издревле ведёт свой род, подразделяется на различные породы, виды, масти, то бишь и осёл ослу — рознь. Преподаватель наш был русский, строгий пожилой человек, отличный знаток своего предмета — коневодства, эвакуировавшийся в Казахстан из блокадного Ленинграда. Подсобного хозяйства для практических занятий в техникуме не было. Для этих целей профессор обычно водил студентов на Жамбылский скотный рынок «Атшабар». Так было и на сей раз. По воскресным дням здесь царило светопреставление: из близлежащих аулов, из киргизского Таласа валил люд покупать и продавать скот. В толпе, ловко проворачивая сделки, сновали шустрые посредники. Мы выбрали подходящий «длинноухий экспонат».

— Студент Айтматов, — сверкнув очками, повернулся ко мне профессор, читавший нам накануне лекцию «Роль осла в цивилизации человечества». — Поведайте-ка нам, что вы знаете об этом благородном животном?

— Это животное поначалу было распространено на континентах Африки и Азии, — вдохновенно начал я. — В настоящее время оно встречается в Сирии, Кашмире, Тибете, Туркмении, Узбекистане, Казахстане и Киргизстане, а также в Монголии. В основном ослов используют как домашний тягловый скот. Как вы видите сами, ослы отличаются от другого скота длиной своих ушей, имеют они также длинный, тонкий хвост. Потомство вынашивают двенадцать месяцев...

И тут на полуслове я вдруг с ужасом узнал хозяина этого злополучного ишака. Им оказался сосед моего дяди Досады и тётушки Каракыз из аила. Озадаченный, выпучив глаза, он с величайшим изумлением наблюдал, как я, пристав к его ослу, страстно рассказываю всю его родословную. Я готов был сквозь землю провалиться. У меня даже голос пропал. Но разве мог это понять профессор?

— Студент Айтматов, почему вы замолчали? Продолжайте! Чем ещё отличается серый осёл от других ослов? — напирал он. От смущения меня даже пот прошиб.

Так вот, вернувшись в Шекер, этот почтенный аксакал растрезвонил на весь аил, чему-де я обучаюсь в городе. А в конце сороковых в аиле особо почитались такие профессии, как судья, прокурор, милиционер. Бытовала даже частушка: «Чтоб в милиции служил твой муженёк, чтоб индийский распивать тебе чаек!» Мои родные, тётушка и дядя, очень гордились, что я учусь в городе. Считалось, что я обрету уважаемую профессию и, вернувшись, даст Аллах, выбьюсь в большие люди. Во время моих приездов они ничего не жалели для меня, старались посытнее накормить, совали мне последние свои копейки. Услышав же рассказ соседа, они не знали, плакать им или смеяться.

Когда я прибыл на каникулы, Каракыз-эже, печально воззрившись на меня, вздохнула:

— Что-то люди поговаривают, будто ты там, в городе, обучаешься ослиной науке. Как же это понимать, милый мой? Или другой учёбы для тебя не нашлось? Если уж так хочется тебе ишаков изучать, так ведь их здесь, в аиле, хватает... По сей день помню, как вспыхнул со стыда и как хотелось мне оправдаться перед моими добрейшими родными, мечтавшими о моём расчудесном будущем. Их простодушие и детская наивность, столь свойственные людям из народа, кстати, и есть одно из положений той самой «степной академии», в какой я и учился в те годы».

11

Айтматов Ч. Статьи, выступления, диалоги, интервью. М., 1988. С. 39-40.