Страница 4 из 53
«Отец всерьёз был обеспокоен, думая, что из меня настоящего мужчины так и не получится.
— Нагима, каким он вырастет? Да, дерутся люди, оба пьяные, понятное дело, а этот орёт да орёт, обливаясь слезами. Как же так? Что с ним станет потом, в будущем?
Мама и на этот раз попыталась оправдать меня, говоря, что с маленькими детьми такое бывает, что, мол, вырастет, всё будет как у всех»[5].
Увы, счастливая пора детства скоро резко оборвалась: Торекула Айтматова задержали ещё в Москве, затем этапом переправили во Фрунзе. Тревожные сомнения терзали его давно, да и что удивительного — почти всех видных деятелей Киргизии допрашивали, иных уже задерживали, им предъявлялись какие-то немыслимые обвинения, в газетах появлялись статьи зубодробительного содержания. Делясь этими сомнениями с Нагимой, он гнал их, искренне веря, что уж его-то чаша сия минует. Да и в чём его, честного партийца, можно было обвинить? И всё же, видя, что творится вокруг, Торекул решил в спешном порядке отправить детей домой — даже не во Фрунзе, а в далёкий Талас, киргизскую провинцию, к родственникам. Тревогу свою, сажая детей в поезд, старался ничем не выдать, шутил, всячески подбадривал, да только те сами смутно догадывались, что всё это неспроста, что в их жизни происходит что-то очень тревожное, страшное и непоправимое.
Этот эпизод, когда Торекул провожал жену и детей на Курском вокзале и бежал за двинувшимся поездом, бежал, оглушаемый рёвом сирены, как будто хотел догнать поезд и уехать вместе, писатель потом восстановит, в преображённом, естественно, виде в своих произведениях. В частности, в «Первом учителе» описана картина, когда учитель Дюйшен, провожая свою любимую ученицу Алтынай в дальний путь, упрямо бежит за поездом, словно сам хочет вскочить на подножку и что-то важное сказать в последний момент.
Но ещё печальнее расставания на Курском вокзале было прибытие на киргизский полустанок Маймак. Этот момент тоже обрёл впоследствии художественную форму, например, в повести «Лицом к лицу»:
«Темна ночь в ущелье Черной горы. Но ещё непроглядней она на маленьком полустанке под горой. Время от времени темнота словно колышется от света и грохота поездов; поезда проносятся дальше, и снова на полустанке темно и безлюдно.
...Дневальный, вытянув шею, стоял у двери, напряжённо всматриваясь в темноту и прислушиваясь. В ущелье, как всегда, дул резкий ветер, за приземистой станционной улочкой, где-то под обрывом, натруженно, подспудно гудела река. По лицу дневального скользнул холодный тополиный лист — словно коснулась щеки дрожащая ладонь человека. Дневальный отпрянул, поглядел внутрь вагона. Потом снова выглянул: безлюдье, ветер, ночь...
Отгудели над рекой пролёты моста. Дальше — туннель. Паровоз, прощаясь, заревел во всю мощь своей глотки и двинулся дальше.
Всё глуше и реже постукивали рельсы, откликаясь на бег удаляющихся колёс.
Бурно вздыхали тополя. С гор тянуло запахом осенних выпасов.
Темна ночь в ущелье Чёрной горы...»
Так в жизни Айтматовых началась сплошная чёрная полоса. Самое страшное, конечно, заключалось в том, что после ареста Торекула, расстрелянного в 1938 году по обвинению в буржуазном национализме, на них стойко отпечаталось клеймо семьи «врага народа», которое Чингиз пронёс через детство, отрочество, юность.
А память об этой чёрной полосе осталась с ним практически навсегда, не стёрлась даже с ярким творческим взлётом конца 1950-х, в пору зенита его феерической славы. А когда в 1990 году были найдены, наконец, останки Торекула Айтматова в урочище Чон-Таш близ Бишкека, в братской могиле жертв сталинских репрессий, стало пронзительно ясно, что пережитое — это знак свыше, punctum saliens[6], магистраль айтматовской судьбы и творческого пути.
Война началась, когда Чингизу не было и четырнадцати лет, и тут же возникло острое желание попасть на фронт. Было в нём, наверное, что-то подростково-романтическое, мечта о подвиге. Юный Чингиз хотел доказать, какой у Торекула Айтматова героический сын. Писатель вспоминал: «Мы с братом очень переживали всё, что писали тогда о нашем отце. А я уже читал книги о разведчиках-чекистах и втайне мечтал, чтобы меня послали поймать какого-нибудь шпиона и чтобы я поймал и погиб, чтобы доказать таким образом невиновность моего отца перед Советской властью»[7].
Как свидетельствует Роза Айтматова, Чингиз несколько раз пытался записаться добровольцем, с друзьями тайно ездил в райцентр и обращался с заявлениями в военный комиссариат, но ничего из этого, конечно, не вышло — он был слишком молод.
Несомненно, на фронт звало чувство патриотизма и ненависти к врагу, чуть ли не на каждом углу висевший знаменитый плакат военных лет с изображением молодого солдата в будёновке и с указующим пальцем: «А ты записался добровольцем?» побуждал к действию.
И всё же, всё же... Героическая гибель на фронте виделась ему прежде способом избавления от позорного клейма сына «врага народа». Это был некий морально-психологический комплекс, бремя, тем более невыносимое, что само честное имя отца оставалось таковым в глазах сына, и восстановить его, каких бы нечеловеческих усилий это ни стоило, было истинным сыновним долгом.
Это бремя Чингиз Айтматов пронёс через всю жизнь.
Потеря отца, детство, а затем пятилетнее военное отрочество стали той почвой, тем богатейшим жизненным источником, откуда он, уже будучи писателем, писателем всемирно знаменитым, одной из знаковых фигур всей советской империи, постоянно черпал вдохновение, и черпал обильно.
Однако поразительно то, что, как и многие миллионы жертв сталинизма, ни Чингиз, ни его близкие во всём этом видели не политику Иосифа Сталина, а преступные заблуждения тех, кто его окружал. Свидетельством этому является первый и в общем-то забытый рассказ Айтматова «Газетчик Дзюйо», опубликованный в 1952 году в газете «Советская Киргизия». Сам Чингиз Торекулович не любил вспоминать свой дебют — по всей видимости, открытое восхваление политики диктатора устами японского мальчика, раздающего газеты на улицах Токио, его явно смущало. Рассказ не вошёл ни в одно собрание сочинений писателя ни при жизни, ни после его смерти. Да и никакой художественной ценности он не имеет — типичная проба пера, незрелое упражнение начинающего, может, даже просто попытка заявить о себе, затронув политически актуальную тему.
Но вернёмся к теме нескончаемых унижений из-за клейма «врага народа» и безотцовщины. Характерен эпизод, о котором часто вспоминал Чингиз и о котором пишет в своих воспоминаниях сестра писателя Розалия. Писатель вспоминал: «В 1937 году мой отец, партийный работник, слушатель Института красной профессуры в Москве, был репрессирован. Наша семья переехала в аил. Вот тогда и началась для меня подлинная школа жизни, со всеми её сложностями. В то тяжёлое время нас приютила сестра отца — Карагыз-апа. Как хорошо, что была она у нас! Она заменила мне бабушку. Подобно своей матери, она — мастерица, сказочница, знавшая старинные песни, — пользовалась в аиле таким же уважением и почётом. Моя мать приехала в аил тяжелобольная, болела она после этого долгие и долгие годы. А нас, детей, было четверо, я — самый старший. Положение было очень тяжёлое, но Карагыз-апа открыла нам глаза на то, что какие бы бедствия на человека ни обрушились, он не пропадёт, находясь среди своего народа. Не только наши одноплеменники-шекеры (тогда этот «феодальный пережиток» оказал нам неоценимую услугу), но и соседи, и вовсе незнакомые раньше люди не оставили нас в беде, не отвернулись от нас. Они делились с нами всем, чем могли, — хлебом, топливом, картошкой и даже тёплой одеждой... Однажды, когда мы с братом Ильгизом — теперь он учёный, директор Института физики и механики горного дела АН Киргизской ССР — собирали в поле хворост для топлива, к нам завернул с дороги всадник. На хорошем коне, хорошо одетый.
5
Айтматов Ч. Детство. Бишкек, 2011. С. 44.
6
Важный пункт, важное обстоятельство (лат.).
7
Айтматов Ч. Статьи, выступления, диалоги, интервью. М., 1988. С. 30.