Акциденция

Ну, а в следующем году всем уж не до библиотек стало. А потом большое здание и вовсе определи под эвакуационный госпиталь – это уж когда бои под самой Москвой шли.

Впрочем, я могу и ошибаться, потому, как сам тогда был на фронте, а те редкие письма, что получал от матери, многого о событиях в слободе не упоминали. Пашу арестовали перед самой войной, Алина как-то сразу попала в полевой госпиталь, а дети, как сегодня узналось, какое-то время и вовсе пробыли у Натальи в Москве.

Матушка моя здесь не бывала года с тридцать девятого, а написать ей было и некому, как я теперь понимаю. Марфуша-то наша, что, наверное, так и прожила вдвоем с жиличкой в доме полгода, пока Наталья не приехала, да Алина не вернулась, была безграмотной… по крайней мере, мне так всегда казалось. И даже если я не прав на ее счет, то все равно, изобразить она могла, скорее всего, не более чем свое имя или какую короткую записку, а уж никак не цельное письмо, с длинными и обстоятельными описаниями.

А вот, сразу за райкомом комсомола и бывшая вотчина купца Демина, а нынче районное отделение милиции. Дом тот был красного кирпича, двухэтажный, с большим двором и хозяйственными постройками, что проглядывались в такую же фигурно выложенную арку открытых настежь ворот.

Помню я ее, хорошо помню – еще по малолетству с тем же Пашкой и другими ребятами мы, бывало, крутились здесь, поскольку в нашем тогдашнем понимании сначала дяденьки приказчики, а позже и товарищи милиционеры, всегда были заняты чем-то интересным, что нам пропустить было нельзя. Что первые, что потом вторые, нас, конечно, гоняли, но как-то надолго это сделать у них не получалось. Что взять с мальчишек, которых хлебом не корми, но дай сунуть нос в дела взрослых?

Я заглянул во двор, привыкая к мысли, что я нынче не пацан, которому есть до всего дело, а и сам теперь служу здесь, да, собственно, тем «дяденькой милиционером» и являюсь. Вот только те дела, что предстояли мне, я бы уже интересными не назвал. Скорее, настораживающими, странными и даже, на тот первый взгляд, который мне позволили заиметь в облотделе, вводя вкратце в курс событий, достаточно непонятными.

Меж тем в большом, заросшем вдоль забора бурьяном, дворе, в глубине его, крайние слева двери хозпомещения были распахнуты настежь, и уже там, в резкой тени, проглядывалась какая-то машина с открытым капотом и две фигуры, вертящиеся возле нее. По довольно высоким голосам, доносящимся оттуда, да и некрупным силуэтам, я сделал вывод, что народ тот достаточно молод. Ладно, познакомимся позже и с ними, а пока мне стоило уже поторопиться и добраться до своего рабочего места.

И я потянул за медную отполированную ручку на филенчатой двери. Добротная створа, висящая тут, наверное, со времен предыдущих хозяев, с легким скрипом открылась и пустила меня в душное помещение.

глава 2

Внутри мне предстала обычная для таких домов передняя – весьма небольшая, надо сказать, по меркам крупных особняков, но так же, как и те, с претензией на роскошь… вернее былую роскошь. Или даже на то, что от нее осталось: темные потрескавшиеся деревянные панели на стенах и пятнистое зеркало в тяжелой резной раме.

Сбоку в тех панелях виднелась невысокая дверь, замеченная мною только потому, что была неплотно прикрыта – похоже, бывшая привратницкая или гардеробная.

А далее из передней пролегал коридор с незашторенными окнами по левую руку и единственной дверью по правую. Своим огромным проемом она намекала, что помещение за ней большое, створки у нее две, и раз их самих не видно, то они, значит, открыты и туда-то именно и следует идти. В конце прохода кажется была лестница, но из-за резкой тени там, разглядеть ее четко не удавалось.

Я снял фуражку, глянул в рябое зеркало и, едва видя себя, пригладил волосы. Ну что, пора к месту моей новой службы продвигаться.

Сухая пыльная тряпка, на которую я наступил сразу за порогом передней, сдвинулась под ногой и пустила вверх клубы пыли, которые вальяжно закружились в солнечном свете, выдаваемом окнами. Ну что ж, чей и правда не в богатый купеческий дом попал, а в общественное заведение. Старый, давно забывший «вкус» мастики и протертый до дерева паркет поддержал мои мысли, тихо проскрипев что-то о том, что ходят здесь всякие, а ног и не вытирают. Хотя ко мне это и не относилось – чей по тем, до сих пор не осевшим пыльным клубам, видно, что тер я сапоги основательно.

Эти мысли, странные, цепляющиеся за мелочи и, в общем-то, не свойственные мне в повседневности, вызвали такую же мысленную усмешку и понимание, что возникают они видно от того, что я так до сих пор и не смог в полной мере осознать, что все это – вокруг, теперь моя жизнь.

Но, что уж греха таить, со мной такое в последнее время случалось частенько. Даже в Ниженном, городе бурлившем людьми и событиями, я чувствовал себя как-то не у места – слишком для меня тихо и мирно все было и там, несмотря на настороженность, напряженность и сосредоточенную деловитость неглубокого еще тыла. И только налеты на промышленные районы, часто достающие и наши, жилые, кварталы, встряхивали меня. Но даже тогда, видимо по слабости тела, той боевой собранности в полной мере, что охватывала меня на фронте, я не ощущал.

Так что, чего уж говорить о слободе, городке и так тихом, а теперь и вовсе разморенном летней жарой.

Да, Ржев меня так до сих пор и не отпустил…

Тот февральский Ржев, с его залитыми по колено жидкой снежной грязью окопами, беспрестанной канонадой и, не то, что недосыпом, а каким-то постоянным брождением сознания на границе сна и яви. С яркими всплесками бодрости, когда накатывает момент действия, и провалами в черноту без всяких видений, если на минуту-другую все вокруг затихало.

От марта и вовсе почти ничего не осталось в памяти. И от того первого госпиталя, что находился, считай, еще на передовой. Где врач, чьи запавшие, в кровавых прожилках глаза только и помнились… да еще рык его на каждого, кто, входя в палатку, сильно отдергивал брезент и впускал внутрь поземку, а выпускал свет. Да, бои шли где-то совсем рядом, их звучание я тоже помню – оно вторило рычанию хирурга, а порой и заглушало его.

Потом урывками. Подвода, в которой трясло так, что даже блаженное забытье сбегало, оставляя наедине с болью. Нет, были еще холод, просто собачий, и дедок-возница в лохматой шапке. Он вроде всю дорогу причитал: «– Не помирайте только сынки, родненькие! Щас домчим до станции только…». А может и не он, потому как временами вспоминается и женский голос…

Впрочем, это могло быть позже… в поезде. Поезд точно был… тук-тук колес, равномерная качка под это, солома сырая, вонь от нее и горящая буржуйка, которую я видел, но дотянуться до ее тепла не мог. Теперь-то я понимаю, что если б я даже и дотянулся, да и сел бы сверху, все равно б не согрелся, потому как жар был во меня, и той печурки бы просто не хватило, чтоб перебить его.

Потом началась маета – помню, не помню, уже в Посадском госпитале. Сколько раз долбили кость? Два? Три? Надо все-таки хоть в выписку глянуть попредметней – что-то ж там начеркал старый Михаил Юрьевич, может и об этом упомянул. А то я вроде и вспоминаю – были моменты просветления… были, но вот сколько раз, так посчитать и не смог, как не напрягал память.

А вот утро, когда осознал себя полностью – хорошо улеглось.

Как отрыл глаза от того, что яркий свет бьет по векам. Помню, что распахнул их и сразу зажмурился, а второю уж попытку сделал осторожно – приглядываясь сквозь ресницы. Окно четко, как сейчас вижу – большое, с заклеенными крест-накрест стеклами, сдернутым на сторону брезентом вместо штор и газетка поверху прикреплена, как раз от того яркого солнца видно. Только вот щелочка сбоку возле самой рамы образовалась, и именно в нее тот слепящий луч, что потревожил меня, и попал.

Да, еще пить очень хочется и… по малому. А вот сил подвинуть голову совсем нет.

Но все ж, я кое-как умудряюсь ее повернуть. Рядом, через проход, кто-то лежит, укрытый с головой сероватой простынею, и дышит громко, с хрипом… кажется даже скрежещет зубами – простыня ходуном ходит. А дальше… да тоже кто-то лежит, а над ним женская фигура в белом склонилась.