Страница 5 из 6
Странно, но мой поступок, о котором идет речь, подтолкнул мои интересы к политике. Я вдруг повзрослел. Мне стали неинтересны ребячьи забавы, которыми увлекались мои сверстники. В кабинете отца была большая библиотека художественной и политической литературы. Что касается её художественной части, то я её уже освоил. Я прочёл многих русских классиков и у меня были среди них свои авторитеты, но самыми близкими до самой старости остались Горький, Куприн, Мамин-Сибиряк и Чехов. А вся политическая часть библиотеки осталась для меня тайной за семью печатями. Отец считал, что в десять лет мне рано читать политическую литературу потому, что у меня нет для этого достаточных знаний. Но я упрямо лез в политику и замучил его своими вопросами, на которые ему, учитывая мою политическую девственность, отвечать было очень трудно. Я спрашивал у него, например, что такое оппортунизм в ВКП(б), в чем проявляется правый и левый уклон в партии и почему Сталин сказал, что опаснее тот уклон, против которого перестали бороться. Это все я прочитал в газете Правда и в журнале «Большевик», который регулярно выписывал отец. Мой недоверчивый читатель усомнится и скажет: «Не мог десятилетний засранец задавать подобные вопросы». А вот я удосужился и задавал. Особенно раздражал отца тот факт, что я стал замечать его политические симпатии и антипатии. После 17-го съезда партии я заметил, что отец активно избавляется от фотографий, которые его связывали с некоторыми лидерами партии, которые уже перестали быть лидерами. Как-то вечером я застал его возле печки, в которой он предавал огню сочинения Троцкого, фотографии Бухарина, Бубнова, Гамарника и других. Я не понимал тогда, что эти документы компрометируют отца при новой политической конъюнктуре. Короче, я лез не в свое дело и отца видимо беспокоил вопрос: не обсуждаю ли я со своими сверстниками политическую обстановку в стране. Здесь он мог быть спокойным. Моих школьных и дворовых товарищей совершенно не волновали вопросы политики. Они были совершенными детьми, и я не мог обсуждать с ними вопросы политики.
Не оставлял я в покое и мать, ибо начал уже интересоваться отношением полов. Помню, как однажды, еще в детском саду, я спросил у нее: «Мама, ты женщина легкого поведения?» Она растерялась и спросила: «Откуда это у тебя?» Я ответил, что вчера, когда мы с папой ехали на трамвае, две женщины осуждали третью и говорили, что она легкого поведения. Я думаю, ты тоже легкого поведения, у тебя спокойный характер, ты меня никогда не ругаешь. Вот тетя Шура женщина тяжелого поведения, она никого не любит и всех ругает. Очень вредная тетка.
Моя мать была очень красивой женщиной и, наверное, многие мужчины ей симпатизировали. Но меня интересовал вопрос о том, как она относится к этим симпатиям. Однажды в журнале, который она читала, я обнаружил закладку. Ею оказался лист бумаги, на котором были написаны стихи. Я их запомнил. Вот они:
(Еще не дописал, но обязательно допишу!)
Поскольку этот журнал читала мать, то я спросил её о записке. Она мне сказала, что стихи написал один читатель, имени которого она не знает. Я спросил её: знает ли об этих стихах отец. Она ответила мне смеясь, что отец эти стихи, конечно, видел. Для меня это было загадкой. Твоей жене пишут любовные стихи, и ты остаешься спокойным? Во времена Пушкина за это вызывали на дуэль! Я спросил отца, как он относится к этим стихам. Он ответил мне: отношусь совершенно спокойно и горжусь твоей мамой. Но ведь это чужой мужчина признается в любви твоей жене, вспылил я. Ну и что же, ответил отец, пусть завидует.
Только позже я понял, что после революции вопрос о женской эмансипации стоял очень остро и даже существовала теория «Стакана воды». И старые коммунисты снисходительно относились к ней и всерьёз её, видимо, не воспринимали. К ним относился и мой отец.
Для меня такой подход был совершенно чуждым и неприемлемым. Я всю жизнь считал и ныне считаю, что отношение мужчины и женщины это «святая святых» и никто не имеет права вмешиваться в эти отношения. Видимо, я рано начал взрослеть. Другие мальчишки в моем возрасте даже не помышляли о тех проблемах, которые я поднимал.
Для меня остается тайной тот факт, что, когда моей маме было за сорок, мужчины продолжали ей писать письма и она им прилежно на них отвечала. Отец знал об этом и никогда не спрашивал её о содержании переписки. Я этого не понимаю и не принимаю. Это что-то ненормальное.
Несмотря на критическое отношение к родительским взаимоотношениям, я объективно отношусь к оценке их огромного вклада в воспитание моей личности. И в этом большая роль принадлежит маме.
Она очень много сделала для формирования моей духовной культуры. Ей я обязан появлению у меня тяги к чтению художественной литературы. Она пробудила у меня интерес к оперному искусству и музыке. Она осторожно, без нажима, обуздала мои хулиганские, а значит, антиобщественные наклонности и направила мое внимание на духовные ценности.
Первое мое знакомство с оперным театром произошло тогда, когда я еще ходил в садик и мне было пять лет. И хотя оно было неудачным, но впечатление оставило незабываемое. Как-то мама зашла за мной в садик и предложила мне в выходной день пойти на детский утренник, который проходил в театре. Я согласился. На следующий день мы вошли в здание знаменитого Пермского оперного театра. Само здание театра, его убранство, торжественная тишина, произвели на меня большое впечатление: пробудило интерес к новому неизведанному. Мы заняли место в первом ряду партера, погас свет, началось музыкальное вступление. Сцена была абсолютно темной и пустой. Вдруг вспыхнул яркий прожектор и уперся своим лучом в дальний левый угол сцены, и оттуда вдруг вышла огромная человеческая фигура и двинулась к рампе в мою сторону. Прожектор осветил эту фигуру. Это был огромный старик с большой черной бородой и огромными сверкающими глазами. Его глаза уперлись в мою сторону, и он громовым голосом произнес: «Где этот мальчишка, который не слушает своих родителей, покажите мне его…» Меня, как ветром сдуло с мягкого кресла партера. Я не помню, как вылетел из театра… Мама догнала меня через два квартала. Я был бледен и молчал. Так закончился мой первый визит в святилище Мельпомены. После этого я два года не мог даже слышать о театре. А мама не уставала проводить со мною душеспасительные беседы. Она внушала мне, что театр это искусство, что артисты такие же как мы люди, что у них есть такие как я дети, что старик, который меня напугал, очень хороший человек, что у него есть внук по возрасту такой же как я. Поскольку этот «старик» был читателем библиотеки, в которой работала мама, то она упросила его поговорить со мной. Однажды, когда я в очередной раз был в библиотеке и рассматривал огромный том иллюстрированных басен Крылова, ко мне подошел незнакомый человек, поздоровался, сел рядом и неожиданно спросил меня: «Ну как, здорово я тебя напугал?» Я спокойно посмотрел на него и спросил: «Дядя, разве мы с вами знакомы?» – «Еще как знакомы. Я с тобой хотел поговорить, а ты из театра сбежал». Я, озадаченный, силился вспомнить, где я мог видеть этого мужчину. Он помог мне вспомнить. «Помнишь, когда ты был в театре, я вышел на сцену и спросил: где тот мальчишка, который не слушает своих родителей?» Я вспомнил и рассмеялся: «Это были вы?» – «Конечно, я, и жду не дождусь, когда ты снова посетишь наш театр», – ответил он. Таким образом мама разрешила проблему, убрав психологический барьер, который возник между мною и желанием ходить в театр. Позже, познакомившись с артистами театра, я посмеялся над своими страхами и понял, что они такие же смертные, как и мы все, только обладающие даром перевоплощения. После этого посещение мною театра стало систематическим. Мама была «больна» театром и по её инициативе я прослушал весь его репертуар. Я уже наизусть знал тексты любимых арий и про себя нередко напевал арии Гремина, Мельника, Германа, Сусанина, Игоря, Ленского, Онегина и других героев русских опер, даже однажды, когда мне было 15 лет, пытался исполнить на школьной самодеятельности песенку Томского из оперы «Пиковая дама»: «Если б, милые девицы, вы б могли летать, как птицы, выводили бы птенцов…» Но был забракован комиссий учителей за безыдейность.