Страница 10 из 15
– Немедленно освободите меня! – вскричал я в первобытном и даже животном ужасе и забился в кресле, отчего оно качнулось, и я упал мордой в какую-то мерзкую жижу, пахнущую соляркой, отчего промокла куртка, и мне стало ещё холоднее и ещё страшнее, потому что меня не спешили поднимать, как будто не заметив, что я копошусь на земле. И что было биться, получалось как-то совсем уж унизительно, а лежать и не шевелиться, тоже плохо, возникло ощущение, что то, что я валяюсь в грязи – нормально.
Но меня подняли всё же, будто за шиворот, потянув за куртку вместе сон стулом.
– Не колыхайся, не то в следующий раз так и оставим лежать в луже, – сказал Лиргамир, с каким-то отвращением затягиваясь сигаретой. – Впрочем, может, такую казнь и выбрать тебе? Как думаете, ребят?
И он посмотрел на кого-то невидимого мне, в темноте рядом с собой, впрочем, шевельнулся силуэт, похоже, этот кто-то пожал плечами. Мне стало окончательно страшно, а что если не пугают, а вправду бросят здесь? Умереть неизвестно где, валясь в холодной луже, через сколько я умру? И когда меня найдут какое-нибудь бомжи, когда мой труп станут обгладывать собаки…
– Ты что возомнил о себе? Какого чёрта ты вершишь суд? Ты, что, с Платоном спишь, что решил за него вступиться?
– Ты совсем идиот, Никитский? – скривился Лиргамир, а я подумал, что выдал себя не только перед ним, но в чем-то и перед собой. – Причём тут Платон? Может быть, ты спишь и его во сне видишь, но я от таких грёз свободен, несмотря ни на что. Я тебя убиваю за то, что ты подумал, что можешь прикасаться к людям. Без суда, по выдуманным тобой обвинениям.
– К людям… к твоей жене?! Ну да! – обрадовался я, что могу хоть как-то отыграться. – Я даже очень её коснулся, рассказать тебе, как это было?! Ей понравилось, рассказать тебе, как она кончает? Откуда тебе это знать, гомик несчастный.
Он сжал кулак и вместе с непотушенной между пальцами сигаретой вмазал мне вскользь в подбородок, и я опять свалился вместе с креслом в грязь, больно ударившись плечом, и подборок сразу засаднило.
– Ещё слово… – прошипел он, склоняясь надо мной. – С-сволочь…
– И что?! Что ты сделаешь? Что ты можешь сделать?! Она трахается со всеми только не с тобой! А ты… да ты ревнуешь?! – вдруг догадался я.
Так вот в чём тут дело, вот почему он и впрямь явился мстить, и зол по-настоящему… пронеслось в моей голове, озаряя все мои мысли о нём и их отношениях неожиданной ясностью. И я расхохотался:
– Влюбился! Пидор-мажор в шлюшонку-лимитчицу втрескался! Ой, я не могу! Ой, держите меня, лопну со смеху! Да она с Книжником…
И вдруг… неожиданно, вот абсолютно неожиданно, вдруг, внезапно произошло то, чего не могло быть, ну никак не могло этого быть, потому что я и ввернул-то это случайно, это слово, это имя стало последним для меня, потому что визави вдруг развернулся, вытянув свою длинную руку, и в ней откуда-то оказался пистолет, и дальше… дальше для меня уже не было…
…Это верно, «дальше» для него уже не было, то есть его самого попросту не стало. Точнее его тело, всё так же примотанное к малиновому креслу из засаленного и потрескавшегося дерматина неловко валялось у наших ног, быстро остывая на сыром холоде, но самого его больше не было. Была ли у него душа, и если была, то она, конечно, скатилась сразу в ад, хотя, думаю, никакой души вовсе у него не было, но… и чёрт с ним. Хуже было другое: мне казалось, что и мы трое тоже стоим посреди ада. Оказывается, так просто и так бесповоротно то, что я сделал, куда я ступил неожиданно. Я и не бил-то в своей жизни никого, а тут я… взял и выстрелил человеку в лоб. И убил. Вот он, лежит передо мной с обожжённой дырой посреди лба, совершенно уже непохожий на моего врага, врага уже нет, это просто труп…
Но страшнее всего было то, что сейчас я осознал, что заставило меня сделать то, что я сделал. И, увы, не то, что этот человек бил и насиловал Таню, потому что будь так, я убил бы его ещё в Новый год или раньше, но упоминание о Книжнике в связи с Таней… В последние месяцы и всё больше, я всё меньше могу спокойно думать об этом. Я чувствую, как она выскальзывает из моих объятий, как она отдаляется, как она едва ли не всё время проводит с ним, с Книжником. Её всё время нет дома, и я знаю, я уверен, что она с ним. Она и раньше не была домоседкой, но прежде я не чувствовал того, что теперь – её отсутствия. Даже если мы не виделись неделями. А теперь – да. Её будто всё время нет. То есть она с ним не только, когда они вместе, но и когда она со мной. Вот почему я не мог стерпеть того, что сказал Никитский.
Вот почему я выхватил пистолет из-за пояса Глеба и… сделал то, что сделал. Удивляюсь, что я смог, я никогда не умел обращаться с оружием, не держал его даже в руках, я видел, как обращаются я пистолетами парни, но сам не брался. И теперь я вернул его Глебу, остывающий, как остывало тело Никитского в луже.
– Зря ты, Марк Борисыч, – сказал Глеб, принимая оружие у меня из ставших мокрыми рук. – Мы бы его сами закопали, никто бы и не узнал.
Собственно говоря, я так и планировал. То есть явиться, сказать, почему он умирает, точнее, напомнить и… дальнейшие детали меня не слишком интересовали. А я вдруг потерял контроль настолько, что застрелил его. Как какой-нибудь спецназовец выхватил пистолет, и, откуда-то точно зная, как взвести, что именно и как делать, выстрелил мерзавцу в лоб. Будто я заранее был готов к этому, будто заранее в моей голове существовал план, будто я его придумал, но забыл, а он сам собой свершился едва ли не помимо моей воли. Наверное, имя Книжника стало пусковым, если бы он не произнёс его, я не убил бы его, если бы не произнёс того, чего я сам себе не говорил: что я ревную, безумно ревную Таню. До этого мгновения я мог только шутить на эту тему, даже с самим собой я не говорил честно, что я ревную. Даже самому себе. Измена страшна не сама по себе, не тем, что твоя жена спит с кем-то ещё, но тем, что об этом узнают другие и тогда твоя ценность падает до нуля.
Но и это не было раньше для меня правдой. Ничьё мнение не было для меня важным, кроме мнения самых близких людей. И потому сколько бы Таня не задумала завести романов, я не почувствовал бы ревности. Она была абсолютно моей, настолько, насколько она вообще способна принадлежать кому-либо. Я это чувствовал. Я не ревновал, потому что Таня не ускользала, а теперь появилась настоящая возможность её потерять, я чувствовал это всем своим существом.
Между тем парни поняли произошедшее по-своему. Не то чтобы неправильно, но всё же не так как было на самом деле. Но объяснить, как на самом деле им нельзя, это понять, кроме меня может только сама Таня. Могла бы, потому что теперь она отдаляется, будто вселенная, в которой мы существовали с ней, стала расширяться всё с больше скоростью, и мы становиться всё дальше друг от друга. Ещё немного и она не захочет делиться между мной и Книжником, возможно, и даже скорее всего, он требует оставить меня и она сделает это…
А Борис проговорил, тоже немного смущённый, ни тот ни другой не ожидали, что работу, предназначенную для них, я сделаю сам.
– Ну чё ты, Глебка, не понимаешь разве? – вслед за мной они тоже перестали называть друг друга кличками.
Больше того, прочитали историю своих Святых покровителей, и теперь относились друг к другу как-то бережно, словно опасались повторить их судьбу. Я даже заметил им как-то: «Те были святые бесхитростные и доверчивые, потому и погибли, потому и причислили их к Лику Святости. Вам это не грозит, живите спокойно». У нас с ними установились довольно близкие отношения, не дружба, нет, удивительно, но дружба у нас возродилась с Боги, после его возвращения и становилась только ближе в течение этих месяцев, а с этими ребятами чётко разграниченные, подчинённые простой иерархии. Однако взаимная симпатия, основанная на уважении и понимании смысла наших отношений, иерархию эту не размывала, а лишь подчёркивала и, пожалуй, укрепляла. Поэтому сейчас после их растерянных фраз мне хватило одного взгляда, чтобы они перестали обсуждать происходящее и занялись делом.