Страница 71 из 103
Девятилетняя Анечка, стоя у мольберта, пишет маслом натюрморт. За спиной ее стоит наблюдающий ее работу сорокашестилетний Полонский.
— Анюта! — приседает перед ней и раскидывает руки в стороны Степа.
— Я тута! — вскрикивает моя сестра и бросается ему на шею. — Папа, ты навсегда приехал? Папа, а Зинка Левко теперь моя лучшая подруга. Она говорит, что меня немцы убьют потому, что я еврейка. Врет, да? Папа, я выучила твою песенку по радио.
И поет корявые папины того времени солдатские частушки:
— Анька, да ты п-п-просто настоящий художник, — рассматривает Степа ее натюрморт.
— Не просто художник, — убежденно говорит Степе Полонский. — Это будет великий художник.
— Я пойду к Зинке! — пользуется возможностью улизнуть будущий великий художник.
— А что, Левко здесь? — спрашивает у Полонского Варя.
— Они уже второй день здесь.
— Тебе лучше туда не ходить, — говорит Анечке Даша.
— Почему? Почему! Зинка хорошая! — кричит Анечка и выскакивает из комнаты.
— Анна, слышишь, что я сказала? — кричит вслед Даша.
— Оставь ее в покое, — просит Полонский. — Пусть она делает что хочет. Я же вам всерьез говорю: это необыкновенный ребенок. На наших глазах подрастает гений. Только бы не спугнуть.
Степа поднимает на руки и целует четырехлетнего Макса.
— Папа, ты воняешь, — отворачивается Макс.
— Папа приехал с войны, — смеется Варя, — а война, Макс, вещь вонючая.
— Ему надо умыться. Я сейчас затоплю колонку, — предлагает Полонский.
— У нас же нет дров.
— Дрова есть. Левко пришел и наколол.
— Левко? — удивляется Степа.
— Представьте себе. Явился сегодня к нам в шесть утра и молча стал колоть дрова, — рассказывает Полонский. — Мне кажется, у него служебные неприятности. С тех пор как Сталин вернул к руководству маршала Жукова, Левко все время здесь. Он прячется от Жукова.
— Миша, не говори глупости, — говорит Варя.
— Но вообще странно, — смотрит в окно на соседский дом Степа. — В такие дни — и на даче. Я не понимаю.
— Что тут понимать? — говорит Даша. — Когда тебя нет, он все время приезжает.
— П-п-при чем тут я?
— Ты иногда бываешь просто невыносим. — Даша берет меня на руки и выходит из комнаты.
Степа, глядя ей вслед, расстегивает свои ремни.
— Можно я поиграю с револьвером? Можно? Можно? — клянчит Макс, ухватившись за кобуру.
— Можно, — разрешает Полонский.
— Нельзя, — одновременно говорит Варя.
— Папа! Папа! Дай револьвер!
— Т-т-товарищи, что тут у вас п-п-проис-ходит? — глядя в окно на дом Левко, спрашивает Степа.
— Левко приезжает сюда из-за нее, — говорит Варя.
— Из-за кого? — не понимает мой папа.
— Из-за Даши. Он предлагал ей с детьми уехать с ним на Урал. В город Кыштым.
— Я не понимаю? Даше? В какой Кыштым?
— Это за Уралом, — говорит Варя. — Он эвакуирует туда военные заводы.
— Но при чем тут Даша?
— Он предлагает не только Даше, — говорит Полонский. — Нам с Варей он тоже предлагает ехать, если мы захотим. Но я никуда не уеду. Хотите верьте, хотите нет — но мне никогда так хорошо не работалось, как в эти дни.
— Миша, при чем тут ты? — сердится Варя. — Вечно ты невпопад влезаешь! Степа, вы должны Левко что-нибудь сказать.
— Что сказать?
— Я не знаю, что сказать. Но вам надо поговорить с ним по-мужски. Ведь он Даше прохода не дает. Он ее и в Москве находит.
Шипит водогрейная колонка. Обхватив голову руками, мой папа неподвижно сидит в ванне.
На столе в столовой Полонский и Варя развязали его мешок, и Анечка с Максом как завороженные наблюдают священнодействие доставания из него продуктов, которые папа выменял на золотые часы Чернова. Каждый предмет Полонский торжественно называет по имени и передает Варе. Варя сортирует — что съестся немедленно, а что впрок.
— Картошка, — провозглашает Полонский. — Мука. Подсолнечное масло. Перловка. Сахар.
Макс взволнованно икает.
На улице уже совсем темно. Слышен далекий гул самолетов. Степа лежит в кровати.
Оконные стекла крест-накрест заклеены полосками бумаги. Даша у окна приоткрывает занавеску и выглядывает. Окна дома Левко за забором темны, но на крыльце вспыхивает огонек. Это Василий Левко стоит там и курит.
Даша отходит от окна, склоняется над моей кроваткой, подтыкает одеяло.
Ложится рядом со Степой.
— У тебя с ним что-то б-б-было? — спрашивает Степа.
— Не говори глупости.
— Я п-п-просто очень тебя люблю. Ты же не собираешься с ним никуда ехать?
Она молчит. Степа придвигается к ней.
— Я очень устала, — говорит моя мама.
— Я его убью, — говорит мой папа.
— Я действительно очень устала. Утром поговорим.
— Утром я его пристрелю.
— Спи, ради Бога.
— Я утром пойду к нему и скажу, что он подлец. И я вызову его на д-д-дуэль.
— Как Пушкин, — говорит моя мама. — Ты же всегда хотел быть классиком.
— М-м-может быть, я бы и стал. Но теперь не стану. Потому что завтра утром я это сделаю. Я его убью, и меня посадят в т-т-тюрьму. Ты слышишь?
Моя мама молчит.
— Ты разве не знаешь? Офицеры сейчас опять стреляются на д-д-дуэлях. Это теперь п-п-происхо-дит сплошь и рядом. Традиции возрождаются. Как только у людей появилось оружие, так все и возрождается. Война в-в-вдруг дала чувство свободы. И я совершенно не боюсь. Потому что я тебя люблю. И потому, что так п-п-продолжаться не может. Я б-б-больше не буду смотреть, как эта сволочь за забором м-м-мучает меня и т-т-тебя. Я приду к нему утром с револьвером и скажу, что он мерзавец, и п-п-предложу стреляться. Если он не согласится, значит, он полное ничтожество, и можно будет не так все это остро п-п-переживать. А если согласится, я его убью как собаку.
Даша молчит.
Я заметил, что у женщин в нашей семье это особый дар — вовремя промолчать. Аристократический талант — промолчать. Это еще с Верочки повелось. Чернов мог с бухты-барахты ляпнуть черт знает что, а она молчала, и как-то обходилось. Варя молчала, когда Полонский защищал большевиков. Моя Нина вообще все время молчит. Если бы каждый раз они реагировали на наши слова и поступки, жизнь в Шишкином Лесу была бы невыносима. Но они умеют не реагировать — и вот уже сто лет живем.