Страница 1 из 103
Часть первая
1
Сверху мне видно, как в чернильно-темном озере отражается мой самолет, одномоторный «ЯК-18».
Разворачивается подо мной многоцветный подмосковный пейзаж. Август, но лес уже желтеет. Церковь белая. Кладбище зеленое. На лугу стог с длинной фиолетовой тенью. На траве загорает девушка в купальнике. Она смотрит на самолет и машет мне рукой. И тут что-то грохает, и мотор умолкает.
Все произошло так быстро, что я даже не успел испугаться. Я только понял: сейчас самолет разобьется и я умру, а надо еще успеть додумать какую-то мысль. Обязательно надо успеть додумать. Ведь я думал о чем-то страшно важном. Только бы вспомнить о чем. Ага. Вспомнил. Кто я? Об этом я думал. Кто я? Вообще, что такое я?..
Самолет круто пикирует и исчезает за лесом. Взрыв. Багровое зарево. Поднимается к небу густой черный дым.
Вот и все. Меня нет.
А полет продолжается. Пока я не додумаю, о чем думал, полет продолжается. Пока не додумаю, время остановилось.
Черный дым на месте катастрофы остался позади, и полет продолжается.
Над лесом. Над излучиной реки.
За рекой деревня. Картофельное поле. Мусорная свалка.
О чем же я думал? Ну да, конечно, — кто я? Что такое это мое я? Черт знает сколько лет живу на свете и не понимаю самой простой вещи — где кончаюсь я и начинается все остальное. Где граница между мной и этой деревней, этой картошкой, этим лесом и этой мусорной свалкой?
Полет продолжается. Подо мною щит с рекламой французской косметики. За ним новенькие особняки богатых, настоящие замки с башенками и блестящими на солнце медными крышами. За ними железная дорога, станция электрички с палатками и рынком, стеклянные ряды парников, старый дачный поселок, высоченные сосны, а вот и наш дом.
Где граница между мной и Шишкиным Лесом? Этот дом — наш уже больше ста лет. Значит, этот дом тоже в какой-то степени я. А рядом дом Левко, особняк за кирпичным забором с железными воротами. Они тоже живут здесь с незапамятных времен. Выходит, наши соседи Левко — это тоже немножко я.
Дом Левко, огромный, каменный, построен на месте старого недавно. А наш дом все тот же, что сто лет назад, только оброс верандами, балкончиками и мансардами.
Вот все наши сидят за столом в просторной закопченной кухне с дубовыми шкафами и полками, заставленными в разные времена и разными поколениями керамикой, пыльными заграничными бутылками, медью и гжелью. Озабоченно молчат. Ждут меня.
Между моим я и моей семьей уж точно нет никакой границы. Генетика, в конце концов. В каждой их клеточке живу я. Но не только, конечно, генетика. Я их люблю. И опять непонятно — эта любовь родилась вместе со мной и умрет вместе со мной? Или была до меня и будет после?
Эта пожилая красивая женщина в кухонном переднике — моя жена Нина. У нас уже взрослый сын. И даже внук. Сейчас Нина стоит у плиты, помешивает что-то в кастрюльке и молчит. Она всегда молчит или говорит какие-нибудь самые простые вещи. Например: «Доброе утро». Или: «Надо забрать вещи из химчистки». Или: «Обед готов». Но скоро она узнает, что со мной случилось, и начнется черт знает что.
А этот довольно толстый рыжий старик — мой папа, Степан Сергеевич Николкин. Он знаменитый писатель. Ему восемьдесят пять лет, но все зовут его Степа.
Степа насыпает сушеную рябину в десятилитровую бутыль.
— Ну разве это дело? — говорит Степа. — Опять в доме водки нет. А вот президент в гости п-п-приедет и скажет: налейте-ка мне, Степа, вашей рябиновой. А рябиновой-то и нет. Всю в-в-вылакали.
Папа заикается и косит под маразматика, но очень крепок и в совершенно ясном уме. Вы все в детстве читали его книжку «Наша история». Помните, как там у него: «В русской истории встречаются и хорошие люди, и дурные. Но сама наша история не хороша и не дурна. Это, ребята, просто наша история. И другой у нас нет».
А это мой внук Петька. Вгрызается в грушу, размазывая ее по физиономии.
— Извини, П-п-петр, — обращается к нему Степа, — но руками грушу не едят.
— А почему?
— А п-потому, что едят ее ножом и вилкой.
— А почему?
— Да уж такое у нас семейство, — терпеливо объясняет Степа. — Посмотри, как ест твой папаша.
Петькин папаша — это мой единственный сын Константин, Котя, бородатый, с серьгой в ухе интеллектуал. Он ест, глядя в книгу.
— Видишь, он ест ножом и вилкой, — продолжает Степа. — И твой дедушка всегда так ест. Ножом и вилкой.
Это он обо мне.
— И я тоже так ем. Ножом и вилкой, — развивает свою мысль Степа. — И мой п-папаша, твой, соответственно, прапрадедушка, тоже груши ел не руками, а ножом и вилкой. И его папаша...
— Степа, а ты когда умрешь? — прерывает его Петька.
— А п-почему тебя это в-в-волнует?
— Мама сказала.
— Что она сказала?
— Что ты нас всех переживешь.
— Петька, замолчи! — вопит его мама.
Жену моего сына зовут Таня. Волосы ее выкрашены в зеленый цвет. У Коти серьга в ухе, а у этой — в ноздре.
— Не говорила я этого! — вопит Таня.
— Говорила, говорила! — настаивает Петька.
— Котя, вели своему ребенку замолчать! Ты же все-таки отец!
Котя мычит и пожимает плечами.
— Товарищи, я даже случайно такого брякнуть не могла! Петька перепутал. Это вообще не я сказала! Я Степу тут вообще больше всех уважаю. Я вообще считаю, что он живой классик.
— Я понимаю, что я всем под-д-днадоел, — вздыхает Степа, — но я не собираюсь жить вечно. Не бойся, Петька, я умру раньше тебя.
— Когда? — живо интересуется Петька.
— Петька, ну ты вообще! — вопит Таня.
Она всегда так разговаривает — слишком громко. Бедный, бедный мой Котя.
— Петька хоть не темнит, — говорит Степа, — а вы все темните.
— Мы никто не темним! — кричит Таня.
— Вы же сюда не случайно все сегодня приехали. Зачем вы п-п-приехали? — спрашивает Степа.
— Мы хотим кое о чем поговорить с тобой и дядей Лешей, — говорит Маша.
Маша — моя племянница, дочь моей покойной сестры Ани. Маше тридцать пять лет. Она принципиально не употребляет косметики, носит просторное холщовое платье, распущенные волосы и простые деревянные бусы. Начинала она как художница, теперь торгует картинами.
— О чем же вы хотите поговорить? — спрашивает Степа.