Шишкин лес

Он разевает рот и страшно оскаливает зубы:

— А-АААААА!

— А-а-а-а!!! — в ужасе вскрикивает девочка. Вокруг на них шикают.

Даша уже закончила выступление. Аплодисменты. Даша раскланивается, спускается с дощатой эстрады и, не оглянувшись на Степу, уходит, протискиваясь между топчанами. Степа подхватывает свой сидор и торопится за ней.

Даша присаживается на топчан рядом с ожидавшей ее Варей, берет из рук ее младенца, то есть недавно родившегося меня, расстегивает концертное свое бархатное платье и начинает кормить ребенка грудью.

Я смотрю вверх, на потолок. Выражение моих глаз осмысленное.

Даша, следя за моим взглядом, тоже смотрит вверх. Над нами овальный плафон — самолет с белыми крыльями в синем небе над рыжими соснами.

И это первое, что я помню в своей жизни, — мозаики художника Дейнеки на потолке станции «Маяковская». А может быть, это не моя память, а мамина и папина. Они так часто рассказывали об этой их встрече на станции «Маяковская», что мне кажется, будто я помню все это. Я же говорю: где кончаюсь я и начинается все остальное, понять невозможно.

Степа уже стоит у Даши за спиной, тоже смотрит вверх, на потолок. Варя только сейчас узнала Степу в замызганном и измученном офицере.

— Боже мой, это же вы, Степа! Здравствуйте, Степа! Как вам удалось нас найти?

— Чудом. Я зашел на нашу квартиру, и соседи мне там сказали, что вы можете быть здесь.

Даша с ним не здоровается. Он целует ее в затылок. Она передергивает плечами. Кормит меня, продолжая смотреть на потолок.

— Соседка по площадке, Любовь Юльевна, сказала, что вы здесь, — говорит Степа. — Я увидел ее с детьми за минуту до их отъезда. Они уезжают в Ташкент. Весь дом уже эвакуировался. Представляешь, как мне повезло, еще бы минута, и они бы уехали, и я бы тебя здесь не нашел.

Даша смотрит на потолок, на мозаики. Степа тоже смотрит.

— Я раньше не замечал — тут же сосны, как у нас в Шишкином Лесу.

— Это они и есть, — говорит Даша. — Дейнека рисовал сосны, когда гостил у папы. А тебя, как всегда, не было дома.

— Что значит это «как всегда»?

— То, что тебя никогда не было дома.

— Ты тоже уезжала на гастроли.

— Это зависело не от меня. А ты сам всегда уезжал.

— Куда я всегда уезжал?

— В Сочи. Я не знаю, куда ты всегда уезжаешь. А теперь совсем исчез.

— Алешу надо перепеленать. Я схожу за водой, — говорит Варя, берет чайник и поспешно уходит.

— Я два дня до тебя добирался. Я принес продукты, — говорит Степа.

— Лучше поздно, чем никогда.

— 3-з-зачем ты так?

— Как? Я только сказала, что ты мог прийти слишком поздно. У меня почти нет молока. Твой сын мог умереть с голоду.

— Даша, я не мог раньше. Я же в армии.

— Ты не в армии. Ты всего лишь во фронтовой газете.

— Это то же самое, что армия. Я начинаю плакать.

— Алеша тебя боится, — говорит Даша. — Он тебя не знает. Он тебя почти не видел. Макс тоже тебя забыл.

— Даша, я пешком прошел через всю Москву. Я попал п-п-под бомбежку. Меня раньше не отпускали. Я сейчас в командировке. Я придумал себе эту командировку чтоб повидаться с вами. Сказал, что напишу статью о т-т-тружениках тыла. Я возьму интервью у тебя. Как у т-т-труженицы тыла.

— Ну, слава Богу, хоть в чем-то я тебе пригодилась.

— Что с тобой происходит?

— Со мной? Что с тобой происходит? Ты же совершенно устранился.

— Я не устранился. Я, между прочим, пишу тебе каждый день, а ты мне раз в неделю.

— Ты упрекаешь в чем-то меня?

— Я только хочу сказать, что другим жены п-п-пишут чаще.

— Ты обсуждаешь нашу переписку с другими?

— Я не обсуждаю. Но им приходят письма, а мне нет.

— Мне некогда писать. Я с утра до вечера выступаю в госпиталях. И у меня новорожденный ребенок, и мама приносит мне его кормить, и я нацеживаю молоко впрок. А Макс и Анька с папой в Шишкином Лесу, потому что папа не хочет эвакуироваться. Там нет дров, и они все простужены. А ты исчез.

Когда мне было четырнадцать лет, я нашел в сундуке на чердаке их переписку того времени. Мама пишет постоянно о том, что не хватает денег и продуктов. Папа все время оправдывается. Он пишет, что спит только три часа в сутки, на земляном полу, укрывшись шинелью, потому что он в этой газете и корректор, и редактор, и единственный корреспондент, потому что другой недавно погиб, и он, Степа, все делает сам и ужасно устает. Немцы были у самой Москвы и в любой момент могли в нее войти. Уже началось повальное бегство из города. А мои родители выясняли отношения. В четырнадцать лет эти письма меня шокировали. Это настолько не похоже было на все, что я видел и читал в то время о войне. Меня поразило полное отсутствие в моих родителях ощущения времени да и просто-напросто патриотизма. Только недавно дошло до меня, что в этих письмах было нечто гораздо большее, чем время и патриотизм.

— Ты, как я понимаю, к нам не надолго? — поджав губы, спрашивает моя мама.

— Я завтра должен вернуться, — говорит мой папа.

— Мог бы вообще не приходить, — говорит мама.

— Я хотел увидеть детей, — говорит папа.

— Естественно, не меня.

— П-п-прекрати. Электричка в Шишкин Лес ходит?

— Нет. Ты хлеб привез?

— Да.

— За буханку можно договориться с шофером из филармонии, чтоб он нас туда довез и забрал утром.

Какие, к черту, страсти. Они просто не могли, буквально не могли друг без друга жить.

Промозглая осень. Черная «Эмка», разбрызгивая лужи, едет по лесной дороге. За деревьями проглядывает багровое зарево пожаров.

— Дачи горят, — смотрит в окошко машины Степа.

— Деревенские иногда поджигают, — говорит Даша, — и грабят все подряд. Люди закапывают что успевают в землю и бегут. А у нас все эти ценности, и папа уезжать не хочет.

Оборванный деревенский мальчишка собирает дрова. Длинным шестом с железным крюком на конце он цепляет сухую ветку сосны. Сосна сверху не оранжевая, как на потолке в метро, а серая, и небо не голубое, а серое. Мальчишка дергает шест. Ветка обламывается со звуком ружейного выстрела.

Мне меньше года от роду. Разве я могу это помнить? А ведь помню. Проводив глазами нашу машину, мальчишка возвращается к своему занятию.

Треск — и огромный высохший сук долго-долго летит вниз.