Шишкин лес

— А на поверку выходит, не совсем святой. Я, Степан Сергеевич, проверял. Я всегда все проверяю. И нашел его дело в архиве. И в деле обнаружились факты, которые вам, как автору «Нашей истории», будет любопытно узнать. Мой предок отец Егорий был стукачом, осведомителем НКВД. Обо всех, кто посещал его в Троицкой церкви, он сообщал на Лубянку. И о вас в том числе сообщил. И теперь вы думаете, что он не святой был, а сукин сын, да? И вся ваша судьба вот на такой тонюсенькой ниточке тогда висела.

Изображает пальцами ниточку. Степа молчит.

— Так ведь если б он не сообщал, — говорит Панюшкин, — его бы еще в двадцатые годы в расход бы пустили. А так — доносил, но многие годы крестил, и венчал, и хоронил по-христиански. А обряды очень важны, и это я вам сегодня докажу. Но главное, он дочку свою крохотную, глухонемую, любил больше жизни. И знал, что без него она пропадет. Вот и сотрудничал. От любви к ней сотрудничал. Очень несчастный он был человек. Но тот, кто его посадил, был несчастнее. Вы его тоже знаете.

— Кого? — спрашивает Степа.

— Сосед ваш, Василий Левко, на него написал. Который венчался и на вашу супругу поглядывал.

Официант убирает пустые тарелки.

— Вы сейчас думаете: сколько случайных совпадений, — опять угадывает Степины мысли Панюшкин. — Так ведь они не случайные. Это Господь подает нам знак, что в основе тут всегда одно и то же. Всегда одно и то же.

— Это вы п-п-про что?

— Это я про любовь. Предок мой от любви к дочке доносил. И Левко от любви. И это не моя фантазия, Степан Сергеевич, а факт. Левко в один и тот же день, в один присест накатал два доноса — на отца Егория и на свою собственную жену, певицу Вольскую. И вы, Степан Сергеевич, знаете, почему он это сделал.

Степа молчит.

— Знаете. Вы же с ним столько лет соседствовали. Вы все знаете. Но думать об этом вам неприятно. Проще раз и навсегда объяснить поведение человека советской эпохой и дальше не думать. Но Василий Левко любил вашу жену еще до того, как вы в Шишкином Лесу появились. И всегда ее любил, а женился не на ней, а на Вольской, отчего и считал этот брак с Вольской своим несчастьем и подлостью. И Вольскую он ненавидел. И попа, освятившего этот подлый брак, он считал негодяем. Человек Левко был дикий, и поступок его мерзкий, сомнений нет, но, что важно, в основе всего тут не советская власть, а бушевание человеческих страстей. Так вот, это бушевание страстей, Степан Сергеевич, я, как следователь и религиозный человек, вижу главной причиной всех преступлений в России. Я вам даже выскажу сейчас свою мысль про нашу историю в целом. Хоть вы и большой знаток истории Российской, но осмелюсь высказать. Мне кажется, что нашу историю во все времена двигали и сейчас двигают не политика и экономика, не революции и войны, а только эти неуемные человеческие страсти. Идите.

Степа не сразу вспоминает, куда Панюшкин предлагает ему идти.

— Ну идите же в туалет. Степа встает и уходит.

Туалеты в «Толстоевском» тоже стильные, голландский кафель с синенькими картинками, антикварного вида арматура и тихие звуки Шопена по радио. И не успевает Степа сюда войти, как вслед за ним входит Катков.

— Степан Сергеевич! Вы там с Панюшкиным сидите. Он вас про меня спрашивает?

Степа настороженно молчит.

— Я вижу — он вас уже уболтал, запутал. Что вы ему про меня сказали?

— О вас речи не было, — говорит Степа.

— Я знаю, о чем он вам сейчас говорит. Он вам сейчас о Боге долдонит, да? Это он под психа косит, но вы ему, Степан Сергеевич, не верьте. Он эту хренотень и мне, и всем на допросах все время несет. Но он все знает, Степан Сергеевич, он все знает!

— Что он зн-н-н-нает?

— Все знает. Про крышу знает. Что я с Алексеем работал и с Антоном, и с Костей, и с Машей работаю.

Мой папа знает, что бизнес без крыши в России невозможен. Антон — хозяин клуба, у Маши две картинные галереи, я снимаю кино, и папа понимает, что кто-то не вполне законными методами дает нам возможность всем этим заниматься. Но разговоров на эту неприятную тему он избегает и старается об этом не думать.

— Сколотил команду из старых мосфильмовцев, и работаем, — говорит Катков. — Ну, он же вам рассказывал? Все мужики — бывшие артисты трюковых съемок. Ну и молодежь привлекаем. И я как этот бизнес организовал, так Алексей Степанович — мой первый клиент. Я же всю жизнь с ним. В «Немой музе», когда Ксения Вольская в белом платье из окна прыгает, это на самом деле не Ксения прыгает, а я. И с тех пор все время мы с ним вместе.

Степа молчит.

— Вы все мне как родные, — волнуется Катков. — А этот мусор меня подозревает, на допросы таскает.

И умолкает на полуслове, когда входит Панюшкин.

— Ну слава Богу. Встретились? Обменялись? — весело спрашивает он. — Я ж говорил, ритуалы очень важны. Очная ставка — ритуал наиважнейший. Огромная экономия времени. Степан Сергеевич, с вашего позволения, господин Катков с нами за столом посидит. Вы, Катков, сейчас прямо туда, к столу, идите, а мы тут на секундочку задержимся.

Катков, яростно двигая желваками, выходит. Панюшкин, ласково улыбаясь, смотрит на Степу. Степа молчит.

— Это я чтоб вы самое главное сразу поняли, — кивает вслед Каткову Панюшкин. — Если Алексей Степанович, царствие ему небесное, пользовался такой крышей, как Катков, трюкач пенсионного возраста, значит, в камчатское золото он всерьез вовлечен не был. При делах на таком уровне крыша бы у него была покруче. Это раз. А два: не станет крупный бизнес терроризировать вашу семью ради жалких девяти миллионов долларов. Тем более после его смерти. Я тоже сперва, как вы, о Камчатке думал и вашим соседом Павлом Левко, конечно, интересовался. Первым делом именно им и интересовался. И вызывал, и беседовал. Потому что Левко в числе прочих дел и Камчаткой занимается. Но потом я понял, что крупный бизнес тут ни при чем. Тут, волею Божьей, совсем другая произошла история... Степан Сергеевич, что с вами? Вам плохо?

— Ничего страшного. — Мой папа стоит, прислонившись к кафельной стене и закрыв глаза.

— Но я же вижу, что вам плохо!

— Ничего. Сейчас отдышусь. Я только про Божью волю больше слышать не могу.

— Но, Степан Сергеевич, иначе никак...