Страница 59 из 103
2
Январь тридцать седьмого года. Солнечный день. Где-то играет духовой оркестр. Двадцатишестилетний Степа стоит на заснеженном перроне Казанского вокзала с младенцем Максом в ватном одеяле на руках. Степина бобровая шуба расстегнута, так что виден значок на лацкане дорогого английского пиджака. Из кармашка свисает великолепная золотая цепочка часов, когда-то похищенных Левко у Чернова. Из вагона поезда Ташкент—Москва выходит вернувшаяся из гастрольной поездки Даша. Она несет скрипку, чемодан и авоську с дыней. Пятилетняя Анечка повисает у нее на шее. Даша целует ее.
— Ну дайте же мне его скорей. — Она берет на руки Макса, отгибает одеяло, смотрит на него и сияет.
Потом она целует Степу. Целуются они долго. Русские и узбеки, идущие мимо них к зданию вокзала, оборачиваются. Степу многие узнают. Он уже знаменит.
— Ну, как вы все жили без меня? — спрашивает Даша.
— Скучали. — говорит задумчиво Степа.
— Что ты так на меня смотришь?
— Просто ты к-к-красивая, и я тебя люблю.
— Но я же вижу, что-то случилось. Ну, говори!
— У нас опять живет Зискинд.
— Как Зискинд?!
— Его опять выпустили и сняли все обвинения, и ему опять негде было жить.
В тридцать седьмом всех сажали, а Зискинда, наоборот, выпустили. Правда, ненадолго.
— В общем, я его опять к нам пустил пожить, — говорит Степа. — А вчера меня вызвали на Лубянку.
— Что?!!
— Нет. Не из-за Зискинда, — говорит Степа, — а потому, что, представляешь, к нам в гости приедет Фейхтвангер!
— Кто приедет?
— Лион Фейхтвангер. Знаменитый немецкий п-п-п-писатель Фейхтвангер! — объясняет Степа. — Он сейчас в Москве. И товарищи на Лубянке попросили, чтобы я как бы случайно с ним познакомился. И пригласил в гости.
— Зачем?
— Просто в гости. Должен же он к кому-то в Москве сходить в гости.
— Почему именно к тебе? — настороженно спрашивает Даша.
— Я не знаю. Может быть, из-за немецкого языка.
— Но ты же не пишешь в анкетах про свой немецкий.
— Я не пишу, но они всё знают.
Мой папа не все писал в анкетах. В графе «социальное происхождение» он писал «из рабочих». Сергей Николкин, отец моего папы, действительно был как бы рабочим, но работал он мастером-ювелиром у Фаберже, и до революции они в Петербурге жили очень неплохо, в пятикомнатной квартире на Гороховой. До того как Степа связался с литературными хулиганами обэриутами, он был вполне обеспеченным молодым человеком и закончил знаменитую Петершуле. Он хорошо знал немецкий.
— В общем, я с Фейхтвангером уже п-п-позна-комился, — говорит Степа. — И завтра его к нам привезут. Зискинд обещал тихо сидеть на втором этаже. Но ты же его знаешь. Я очень беспокоюсь.
Дом готовится к приему иностранца. Нанятая в ближней деревне молодая колхозница моет в гостиной пол. В окне видно, как другая колхозница выколачивает на снегу ковер.
Степа, укачивая Максима, читает газеты. Даша приносит с кухни и дает Степе попробовать ложку какого-то варева.
— Ich habe eine Vermutung, das es ein boses Ende haben wird[11] . — на хорошем немецком изрекает Полонский.
— Das ist Fleisch mit Pflaumen. Ich habe beschlossen ein russisch-judisches Essen vorbereiten[12] , — объясняет Даша, когда Степа облизывает ложку.
Моя мама знала не только немецкий, но еще французский и английский. Варя и Полонский тоже знали немецкий. Все обитатели Шишкина Леса знали языки. И они заранее перешли на немецкий, чтобы потренироваться. Шел тридцать седьмой год. Любая ошибка могла дорого стоить.
— Warum русско-еврейский обед? — осведомляется Степа.
— Потому что мы русские, а Фейхтвангер еврей. На первое будут русские щи, а на второе — их мясо с черносливом.
— Он будет здесь через два часа, — говорит Степа. — Ты не успеешь все это приготовить.
— Я все успею. Щи уже на плите. Мясо в духовке. Со второго этажа спускается по лестнице Зискинд, постаревший, худой как скелет, одетый в слишком просторную для него Степину пижаму. Он тоже умеет по-немецки.
— Entschuldigen Sie, bitte[13] , — говорит Зискинд. — Я понимаю, что недостоин сидеть за столом с Фейхтвангером, но я тоже хочу есть.
— Мы же договорились, — нервничает при виде его Степа. — Ты будешь у себя наверху. Я тебе все туда буду приносить, — и предлагает, глядя в газету: — Товарищи, а д-д-давайте-ка еще разок повторим. Дашенька, на сколько увеличилось потребление п-п-пищевых продуктов?
— На двадцать восемь и восемь десятых процента на душу населения, — говорит Даша.
— Правильно, — сверившись с газетой, говорит Степа и обращается к Полонскому: — Папа, теперь вы. Мясо и жиры?
Полонский стоит у мольберта рядом с перемазанной красками Анечкой. Он дает Анечке уроки живописи. На Степин вопрос он презрительно не отвечает.
— Папа! Мясо и жиры? — повторяет Степа.
— Если взять статистику довоенного времени, то с девятьсот тринадцатого по тридцать седьмой потребление мяса и жиров выросло на девяносто восемь процентов, — нехотя отбарабанивает газетный текст Полонский.
— Неправильно. На девяносто пять. Просили все точно по газете. Сахар?
— Сахар на двести пятьдесят процентов, — вспоминает Полонский, — хлеб на сто пятьдесят.
— Правильно, — кивает Степа и поворачивается к Варе. — Теперь вы, мама. Картофель?
— Зачем это Фейхтвангеру? — пожимает плечами Варя. — Он же не идиот.
— Он совсем не идиот, — говорит Степа. — И мы готовимся, чтобы самим не выглядеть перед ним идиотами. Меня предупредили, что у него необычайно острый ум и он любит точные цифры. И тут выяснится, что вы, мама, никогда не читаете газет. Картофель?
— Я не помню, — говорит Варя.
— Шестьдесят пять процентов, — подсказывает Анечка.
— Ну вот же, — укоризненно усмехается Степа. — Так легко. Даже ребенок запомнил.
За окном слышен звук игрушечной трубы.
— Ich will spazieren[14] , — говорит Анечка.
— Нет, ты еще не закончила урок, — возражает Полонский.
За окном опять трубит труба и раздается веселое ржание.
На заснеженном дворе соседей комиссар Левко играет на жестяной трубе. Яркое солнечное утро. На плечах Левко, вооруженная деревянной саблей, сидит испуганная Зиночка. На них, громко подражая ржанию коня, мчится гость Левко, чекист Нахамкин. На плечах Нахамкина, с деревянной саблей в руке, сидит его восьмилетний сын Эрик.
[11]
У меня предчувствие, что все это плохо кончится (нем.).
[12]
Это мясо с черносливом. Я готовлю русско-еврейский обед (нем.).
[13]
Извините, пожалуйста (нем.)
[14]
Я хочу погулять (нем.).