Шишкин лес

Степу настораживает то, что они приехали вместе. Виду он не подает, но на всякий случай осведомляется у Коти:

— А Таня где? Дома с Петькой осталась?

— Я не знаю, где Таня, — безо всякого интереса говорит Котя.

А эта здоровается со Степой, а сама при этом с Коти сигаретный пепел отряхивает, привычно так, по-хозяйски отряхивает.

— Понятно, — жует губами Степа. — Однако, смотрите, что т-т-творится. Вся Москва тут. Гусинский, Алла Пугачева. Немцов. Все тут.

— Bay, — говорит журналистка.

— А все, деточка, твои статьи, — говорит Степа. — Ишь как ты народ расшевелила. Умница.

И идет дальше. А она действительно умница.

— У меня такое чувство, — говорит она Коте, — что меня Николкины всей семьей трахают. Для тебя я бесплатный секс, для Степы бесплатный пиар.

У этого поколения неприятная привычка вслух называть вещи своими именами.

— Степан Сергеевич, я вас поздравляю! — Из толпы выныривает и устремляется к моему папе помощник камчатского губернатора Иван Филиппович.

Ах, какая блестящая идея этот ваш аукцион! У нас в России такого еще не было. А ведь как это верно! Действительно же, любая мелочь принадлежит истории. Особенно если это ваша семья. Я же во всех вас влюблен! Непременно что-нибудь куплю! Непременно! Извините...

И, кокетливо сделав ручкой, уносится к группе политиков.

Стены галереи сплошь завешаны картинами из Шишкина Леса. Мебель и музыкальные инструменты расположены на постаментах, в витринах поместили предметы помельче, посуду, серебро, театральные макеты, рукописи, альбомы с фотографиями, одежду и игрушки. Рояль Чернова, скрипка Даши Николкиной, мольберт Полонского, суповая ваза с пастухом и пастушкой, в которую однажды плюнул Семен Левко, — все здесь выставлено напоказ, все, что за столетие было накоплено в Шишкином Лесу Черновыми, Полонскими и Николкиными.

И теперь по залам бродят любопытствующие москвичи, изумленно созерцая самые неожиданные предметы, и Степа за занавеской, отвернувшись к окну, жует губами, слушая, о чем они говорят.

— Совсем свиньи, — говорит рядом с ним пожилая дама. — Старые сапоги за четыреста долларов!

— Как вы не понимаете? — возражает другая дама. — Это же сапоги Чернова. Он в них, может, своих «Вурдалаков» сочинял.

— Все равно хочется плюнуть в морду, — говорит первая дама.

— Значит, вам плевать на нашу историю.

— При чем тут наша история и эти сапоги? — вступает в беседу третья.

— Как вы не понимаете? В этих сапогах отражается прошлое. Эти сапоги Чернов носил в те годы, когда была настоящая Россия. Когда было у нас это короткое человеческое время. А потом все посыпалось в тартарары.

— У Николкиных ни хрена не посыпалось, — влезает пожилой мужчина. — Они всегда были в полном порядке.

У витрины с посудой перешептываются двое поинтеллигентнее.

— Апофеоз николкинского духа, — саркастически усмехается первый интеллигент, — из всего извлечь выгоду.

— Нет, они сложнее. Они гораздо сложнее, — возражает другой.

— Не преувеличивайте, — отмахивается первый.

— Но, согласитесь, такое мало кому удалось. Из поколения в поколение, наперекор всем катаклизмам, сохранить не только семью, но и талант, и богатство, и любовь к отечеству. Они будто знают какой-то секрет.

— Какой, к черту, секрет? Все они начинали с бунта, а кончали служением отечеству и государству. Лизали жопу царю, потом большевикам.

— Вроде бы так. Да не так, — вступает в беседу человек подвыпивший и ощущающий от этого некое вдохновение. — Вовсе, господа, это не так! Ведь у нас даже самого Гоголя объявляли подлецом за «Избранные места из переписки с друзьями». У нас не только при большевиках, а вообще во все времена считалось, что ежели художник вознамерился служить государству, а не разрушать его, значит, скурвился, подлец. И так, господа, в России было всегда! Вбили мы себе в башку, что служение — это для бездарей и предателей высоких идеалов, и не служим. Времена меняются, а мы все не служим. И гордимся, что не служим! А может, у нас и все безобразие оттого, что никто из приличных людей служить не хочет?

— А кому служить? — усмехается первый интеллигент.

— Тоже правильно, — соглашается подвыпивший.

Послушав и задумчиво пожевав губами, Степа уходит в зал, где уже начался торг.

Сорокин, с молотком в руке, объявляет очередной лот.

— Лот номер семнадцать. Эскиз Добужинского ко второму акту оперы «Финист-Ясный сокол». Десять тысяч долларов.

Сидящий в первых рядах банкир Павла Левко поднимает карточку с номером.

— Десять тысяч, — показывает на него Сорокин. — Десять тысяч — раз. Десять — два. Десять... Одиннадцать тысяч.

Банкир оборачивается.

Это в последнем ряду поднял свою карточку невзрачный пожилой мужичок. По бокам мужичка двое таких же невзрачных, с незапоминающейся внешностью мужчин помоложе. У одного на коленях туго набитая сумка, у другого чемодан. У обоих из ушей свисают провода. Музыку, должно быть, слушают. Или телефоны.

Банкир поднимает карточку.

— Двенадцать тысяч, — показывает на банкира Сорокин. — Двенадцать тысяч — раз...

Мужичок подает знак.

— Я вас правильно понял? Пятнадцать? — смотрит на него Сорокин. — Пятнадцать тысяч — раз...

— Двадцать, — говорит банкир, приятель Левко.

— Двадцать тысяч за эскиз Добужинского — раз. Двадцать тысяч — два, — заводит зал Сорокин. — Кто больше, господа? Кто больше за подлинник Добужинского? — И показывает на мужичка в последнем ряду. — Сорок тысяч. Сорок тысяч — раз. Сорок тысяч — два. Банкир разводит руками.

— Сорок тысяч — три!

Удар молотка. Добужинский становится собственностью невзрачного мужичка.

— Лот номер восемнадцать, — объявляет Сорокин. — Акварельный портрет Варвары Черновой работы великого русского художника Сомова. Тридцать тысяч долларов.

Сидящий в первом ряду Иван Филиппович кладет руку на колено сидящего рядом с ним юного блондина. Блондин поднимает карточку с номером.

— Тридцать тысяч долларов — раз, — видит его Сорокин. — Тридцать тысяч — два...

— Пятьдесят, — подает голос мужичок из последнего ряда.

Блондин в азарте торга поднимает было карточку, но Иван Филиппович одергивает его.