Преломление. Обречённые выжить

А ведь сказано: в поте лица будешь добывать хлеб свой.

Антиквар

Я встретил его на рынке. Он держал лавку старых вещей, где можно было купить всякую всячину, начиная с гребешков-расчёсок и кончая чугунными утюгами, в чрево которых засыпались когда-то пылающие угли. Перечислять всё обилие товара, выставленного им на обозрение в небольшой деревянной лавчонке, заняло бы слишком много времени.

С Сашей – хозяином этих «сокровищ» – мы сошлись на почве литературы, поскольку большую половину прилавка занимала старая книга – такой импровизированный букинистический развал на любой вкус. Книги им брались частью из личной коллекции, частью приносились доброхотами, желающими избавиться от обременительного груза книжных шкафов и полок, груза, который в XXI веке потерял свою непреходящую ценность в силу изменившихся обстоятельств, уклада жизни и смены приоритетов.

При желании у Саши можно было заказать полное собрание сочинений любого русского или зарубежного классика XIX–XX веков, поскольку он собирал информацию от владельцев всего этого ставшего ненужным былого богатства, и при первом же звонке сделка купли-продажи осуществлялась без дополнительных хлопот. Книги почти ничего не стоили. Многие отдавались просто так или обменивались на что-то равноценное: например, Киплинг на Фенимора Купера или Толстой на Достоевского. Два-три человека – завсегдатаи его переполненного вещами и книгами ларька – пользовались этим импровизированным развалом как библиотекой и брали для чтения ту или иную книгу, потом меняли её на другую. В любом случае чувствовалось какое-то движение, слышалось шуршание страниц, шла перетасовка известных и неизвестных авторов, выстроенных в шеренгу, в плотном строе корешков толстых и менее толстых обложек: Улицкая – Чехов – Ленин – Беляев – Одоевский – Сорокин – Ефремов – Пелевин – Толстой – Донцова – Майн Рид – Акунин – Пушкин – Прилепин – Загоскин – Рубина – Шишков – Маринина – Гроссман – Дашкова – Салтыков-Щедрин – Макс Фрай – Тэффи – Лимонов и др. Сплошной винегрет.

– Читают единицы, – жаловался Саша, – а покупателей один-два за неделю. И то – из нашего поколения. Старая гвардия, так сказать. Больше интересуются старьём. А чтобы всему этому барахлу стать антиквариатом, нужно ещё лет тридцать, а то и пятьдесят. Вот, к примеру, фотоаппараты. Возьми хотя бы «Киев». Высший класс механики и оптики! Не фотографирует, а рисует. Каждый штрих запечатлевает. А кому сейчас нужен? Никому! В лучшем случае за десятку возьмут как винтаж: поставят на каминную полку или в витрину какого-нибудь магазина. И – всё! Вещь потеряла своё назначение. И так всюду.

– Возможно, ты и прав, – соглашался я.

– В ходу только гаджеты. Русского заменителя не нашли, а слово – идиотское! В этих гаджетах чего только нет: и телефон, и библиотека, и справочное бюро, и банк, и почта, и билетная касса, и радио с телевизором, и фотовидеокамера, и работа, и знакомства, и общение. Всё – не отходя от кассы – по интернету. Причём, надо заметить, «интернет» везде пишется с большой буквы, как имя собственное или слово «Бог». Он-то и подменил нам Бога или в крайнем случае знающего всё и обо всём сверхчеловека, который волей-неволей становится чем-то вроде лепшего друга и советчика.

– Ну, насчёт Бога это ты хватанул.

Но Саша продолжал, не обращая внимания на мою реплику:

– Я иногда думаю: что, если по каким-то причинам интернет этот отключится? Что будет тогда?! Это же катастрофа, вселенский коллапс. И тогда этот дерьмовый гаджет превратится в кусок пластмассы с потухшим экраном и у его владельца потеряется смысл существования. И возникнет закономерный вопрос: кто кем владел? Человек гаджетом или гаджет человеком. Ответ, по-моему, очевиден.

– Ты прямо-таки рисуешь картину апокалипсиса: толпы лишённых интернета гаджеистов, как безумные, несутся по земле, сметая на своём пути всё, что было создано цивилизацией.

– Ну, может быть, и не совсем так, но что-то в этом роде, – соглашался Саша.

– Человек, стремясь к совершенству, изобретает нечто новое и более целесообразное, – пытался я внести в разговор свою лепту.

– А где предел этой целесообразности? Не перешагиваем ли мы ту красную черту, за которой стоит сам чёрт. В старых вещах, сделанных руками человека, кроется частица души их мастера. Ведь руки – живой инструмент Создателя. А современные вещи? Это порождение лукавого ума и роботов-автоматов, проникновение цифры в наше сознание. Будь то хотя бы тот же гаджет или автомобиль. Даже современное письмо превратилось в тупое механическое нажимание на клавиши ноутбука. А раньше? Само писание, неважно чего, – это же творческий процесс! Достать гусиное перо, очинить его должным образом, купить за пять гривен чернил, писать, писать и плакать, пока грохочет слякоть, как говорил Пастернак. Не было тупой механики – был уникальный процесс сопряжения мысли, пальцев, самого делания и его результатов. Написанное от руки или на компьютере – это совершенно разные вещи. Уходит рисунок письма, его так называемая печать ума. Это касается и вещей. Не могут быть умные руки при тупой голове. Одно порождает другое. А вещи – дети нашего сознания и нашего делания.

– Наверное, потому ты так и привержен этому миру старых предметов, которыми себя окружил.

– Отчасти да, – соглашался он. – Но заметь, бизнеса здесь никакого нет. Богатым этот товар не нужен. У бедных деньги только на хлеб насущный. А ценителей кот наплакал. Тем более все вещи здесь – практически вторсырьё. Но от него веет каким-то реликтовым теплом. В современных изделиях этого нет. И ещё одна интересная деталь: почти все сделанные в XX веке и ранее вещи поддаются ремонту в случае какой-либо порчи. Чего не скажешь о веке XXI. Всё на выброс. Что-то сломалось – не проблема, пошёл и купил новое. Продлевать срок службы предметов быта стало даже некоторым моветоном – неприлично. Подозреваю, что в современное производство закладывается тот минимальный срок окончательного износа, когда вещь просто требует её заменить. А если у вас появится навязчивое желание что-то отремонтировать, то зачастую ремонт станет себе дороже

– Я понял, твой бизнес нулевой. Дивидендов не приносит. А смысл?

– Практически вся моя выручка уходит на погашение аренды ларька. Иногда остаётся на две пары новых носков. Смысла вроде никакого. Но всё деньгами не измерить. Я здесь через эти вещи соприкасаюсь с прошлым, с воплощённой и застывшей в них историей. Посмотри на эту старую настольную лампу 50-х годов. Почти произведение искусства! Создавал её наверняка художник: массивная круглая подставка из карельского мрамора, классическая колонночка из того же мрамора со скромным металлическим цоколем и уходящей под стеклянный зелёный абажур капителью. Вот я её включаю: чувствуешь, какой мягкий, спокойный свет? Этот свет придаёт уют любому дому, помогает расслабиться. Здесь никакой йоги не надо. Включил – и медитируй на здоровье. Разве современные лампы на такое способны?

– Согласен. Но это мало кто понимает.

Мы нередко, особенно в летние месяцы, ненамеренно встречались на побережье залива. Гулял Саша всегда босиком, с обнажённым торсом. Он напоминал Геракла в миниатюре: хорошо отшлифованные грудные мышцы, накачанный пресс, внушительные бицепсы. Подводил только рост, который вписывался в ленинские параметры. Лысина тоже служила своего рода напоминанием о вожде мирового пролетариата. Но на этом сходство заканчивалось. Несмотря на годы, тело его было сбито, упруго, с хорошим рельефным узором мышц. Чувствовалось, что внедрённый в наш образ жизни 60-х годов культуризм не обошёл его стороной.

– Тело нужно держать в тонусе, – говорил он, – я до сих пор балуюсь гирями, качаю пресс, гуляю по утрам. Бег не признаю, можно сорвать сердце. К бегу нужно относиться осторожно. Так же, как и к солнечным ваннам. Наш народ ленив, если не на работу, встают поздно, выползают на пляж, да ещё с детьми, к полудню. В полдень солнце самое вредное, обгореть можно за 15 минут. А ранним утром это исключено: лучи косые с благодатным ультрафиолетом. В 10 часов нужно с пляжа уходить, а не приходить на него. Я к концу июня тёмный, как негр, и ни одного ожога на коже.