Страница 9 из 17
«Барин Михаил Юрьевич! – сказал он встревоженным и умоляющим голосом Лермонтову. – Не ездите Христа ради по морю!
– Как же ехать? – удивился Михаил Юрьевич.
– Матросы сказывали, что сухим путем можно.
– Отчего ж не по морю отправляться?
– Ах, Господи! Какие страсти матросы рассказывают. Говорят, вон с этого бревна, что наверху поперек висит…
– С рея, – поправил слугу морской гусар-всезнайка. – Что ж случилось?
– В бурю ветром пятнадцать человек в море снесло; насилу вытащили, а один утонул. Не ездите Христа ради!..»
Тут в разговор вмешался Фадеев, резонно заметив, что качка – это ничего, а вот есть на море такие места, где «крутит», и когда корабль в такую «кручу» угодил, так сейчас вверх килем перевернется.
«– Как же быть-то, – опасливо заметил Гончаров, – и где такие места есть?
– Где такие места есть, про то штурманы знают, – ответил Фадеев, – и потому туда не ходят».
Вот такие заверения перед отплытием. А само отплытие сопровождалось стенаниями. И какими стенаниями – одна сплошная драматургия.
«– Сударыня, мне, право, не ясна причина беспокойства вашего за Ивана Андреевича. Ведь не один же он, как и я, в дальний вояж отправляется. В спутниках у нас бывалые моряки, да и удача, верно, будет к нам благосклонна. К чему тогда это напрасное беспокойство?» – Лермонтов с искренним недоумением смотрел на красивую элегантно одетую женщину (только один капор[33] с лентами и цветами чего стоит). Она стояла рядом с двумя новоявленными путешественниками на продуваемой холодными осенними и морскими ветрами набережной, наполненной провожающими. По берегу уже не раз прокатилось «ура», женщины шмыгали в платочки, девицы и дети кричали, толпа колыхалась, словно волны перед наступлением шторма. И только наша провожающая, словно статуя мраморная, застыла неподвижно, все еще надеясь на что-то свое тайное.
«– Мне просто жаль, что и он, и вы едете Бог знает куда», – ответила она Лермонтову и перевела свой взор на Гончарова. Грустные большие зеленые, явно влюбленные глаза воспалены – сейчас расплачется. Что же Гончаров? Вот ведь бессердечный болван. Разозлился на старую свою знакомую Лидию Алексеевну Митину. По его уверению, сделанному чуть позже, виделся с ней три раза в год и мог бы не видеться еще три года. Перед отплытием в Кронштадт зашел к ней, простился, а теперь она тут. Для чего? Поди разбери муки сердечные.
Странно, что Лермонтова никто провожать не пришел.
Совсем.
Та же загадочная Т. С. могла бы явиться сюда, но почему-то не пришла.
Странно…
А Гончаров продолжал злиться:
«– Что значит, Бог знает куда?! Нет, не в Париж хочу, не в Лондон, даже не в Италию, как звучно бы о ней ни пел поэт, – хочу в Бразилию, в Индию, хочу туда, где солнце из камня вызывает жизнь и тут же рядом превращает в камень все, чего коснется своим огнем; где человек, как праотец наш, рвет несеяный плод, где рыщет лев, пресмыкается змей, где царствует вечное лето, – туда, в светлые чертоги Божьего мира, где природа, как баядерка, дышит сладострастием, где душно, страшно и обаятельно жить, где обессиленная фантазия немеет перед готовым созданием, где глаза не устанут смотреть, а сердце биться!
Это уже не прогулка в Петергоф и Парголово. Здесь нужно будет шагнуть к экватору, оттуда к пределам Южного полюса, от Южного к Северному, переплыть четыре океана, окружить пять материков и мечтать воротиться. Вот к чему иду я. Мы, может быть, последние путешественники, в смысле аргонавтов: на нас еще по возвращении взглянут с участием и завистью…
– Мне жаль вас, вашей участи…», – Митина утерла слезы и скрылась в толпе. Думаете, Гончаров за ней побежал? С места не сдвинулся. Лишь демонстративно отвернулся, наблюдая за тем, как юный Миша Лазарев покорно слушает напутствие какого-то старика. Как позже выяснилось, это был друг семьи и отставной контр-адмирал. Он советовал юнге:
«– Старайся всегда быть справедливым… Служи хорошо… Правды не бойся… Перед ней флага не спускай… Не спустишь, а?
– Не спущу, обещаю.
– Вот и славно… И еще: люби нашего чудного матроса… За твою любовь он тебе воздаст сторицей… Один страх – плохое дело… при нем не может быть той нравственной, крепкой связи начальника с подчиненными, без которой морская служба становится в тягость… Ну да ты добрый, честный мальчик…
И помни, что ни отец твой, ни я ни перед кем не заискивали и честно тянули лямку… Надеюсь, и ты…»
Дальнейшие поучения услышать не удалось. Поступила команда возвращаться на «Палладу».
«– Свистать всех наверх!» – вновь скомандовал Ухтомский, когда, попрощавшись с Кронштадтом и провожающими, офицеры и пассажиры «Паллады» вернулись на судно и приготовились к отплытию. Барабан тут же ударил сбор, засвистели боцманские дудки, палуба загудела от топота ног. Вскоре все построились. Посадский, как положено старшему после капитана офицеру, зычно скомандовал:
«– Стро-ой! Р-равняйсь!.. Смирно!»
Затем отпечатал шаг, бросил руку к виску:
«– Господин капитан! Команда фрегата «Паллада» по вашему приказанию построена! Первый помощник капитан-лейтенант Посадский».
Ухтомский отдал обычную команду «вольно». Теперь настал черед поднять паруса. Как это делается? О, тут целый ритуал. Все начинается с команды: «Марсовые к вантам!», после которой несколько десятков марсовых (самый цвет команды, люди все здоровые, сильные и лихие) встают у вантов и ждут новой команды. Вот и она.
«– По марсам и салингам!»
И матросы со страшной быстротой, бегом поднимаются наверх.
Когда все они оказываются на местах, старший офицер приказывает: «– По реям!».
Марсовые с ноковыми впереди разбегаются по реям, держась одной рукой за приподнятые рейки (что-то вроде перил), чтобы стоя, перегнувшись на этой страшной высоте, над самой бездной моря, начать свою обычную работу. Очень опасную работу. Лермонтову рассказывали о случаях, когда вниз летели даже самые опытные матросы. И вариантов исхода такого «свободного полета» немного. Если упал на палубу, то расшибешься. В море – тоже не лучшая доля, могут и не выловить.
На сей раз обошлось без падений.
«– Готово!» – раздался крик с марсов.
«– Отдавай! С реев долой! Пошел марса – шкоты! Фок и грот садить!..» – слышалось в ответ. После этого снова топот матросских ног, шум веревок, боцманская брань. Не зря боцман ругался. Какая-то снасть «заела» (не шла) на баке, и кливер не поднимался. Минута прошла, другая. Ухтомский гневался (про Путятина вообще молчу). Наконец неполадки устранены и «Паллада» вся покрылась парусами. Матросы, моментально облепив реи фоков и гротов, махали шапками, да и весь экипаж прощался с родной землей. В крепости ударили из пушек. Осенний пронизывающий холод первых чисел октября, но небо чистое. Паруса наполнены ветром. «Паллада» шла полным ходом, приближаясь к большому рейду.
«– Приготовиться к салюту!».
Артиллеристы стояли у орудий, ждали. Когда фрегат поравнялся с Петровской башней, снова раздались команды.
«– Первое пли… второе пли… третье пли…»
Всего девять выстрелов гулко разнеслись по рейду. Белый дымок из орудий на какую-то минуту застлал фрегат, а затем растаял в воздухе. С батареи ответили таким же прощальным салютом. «Паллада» миновала брандвахту, стоявшую у входа с моря на большой рейд. Кронштадт исчез позади. Впереди и сзади виднелось лишь серое, свинцовое, неприветное море.
«– Прощай, матушка Расея! Прощай, родимая!» – наши матросы крестились, кланяясь по направлению к Кронштадту. Фрегат шел вперед, рассекая воду и чуть-чуть подрагивая корпусом.
На этой оптимистической ноте хорошая погода для всех нас закончилась и началась другая. Разительно другая. В один момент, словно после хитрого колдовства, злюки Гингемы, небо заволокло тучами, а к ветру прибавился дождь со снегом. И это не самое гадкое, уж мне можете поверить. Есть во время плавания вещи куда хуже непогоды.
33
Ка́пор – женский головной убор, соединявший в себе черты чепца и шляпки.