Страница 10 из 17
Глава 8
Напевал я, когда Лермонтов на третий день плавания оценивал длиннющую запись, а точнее, походное письмо Гончарова. Из таких вот писем впоследствии и возникнет толстый двухтомный «Фрегат «Паллада». У меня на книжной полке он где-то, кстати, стоит. Если свершится чудо и я вернусь «домой» в свое время и свою реальность, то обязательно перечитаю, сравню, а до того…
Не знаю, как Лермонтов, а лично я читал урывками. Не люблю лишних нудностей.
«Но ветер был не совсем попутный, и потому нас потащил по заливу сильный пароход и на рассвете воротился, а мы стали бороться с поднявшимся бурным, или, как моряки говорят, «свежим» ветром. Вскоре началась сильная качка. Но эта первая буря мало подействовала на меня: не бывши никогда на море, я думал, что это так должно быть, что иначе не бывает, то есть что корабль всегда раскачивается на обе стороны, палуба вырывается из-под ног и море как будто опрокидывается на голову…
Я мирно сидел в кают-компании, прислушиваясь в недоумении к свисту ветра между снастей и к ударам волн в бока судна. Наверху было холодно; косой, мерзлый дождь хлестал в лицо. Офицеры беззаботно разговаривали между собой, как в комнате, на берегу; иные читали. Вдруг раздался пронзительный свист, но не ветра, а боцманских свистков, и вслед за тем разнесся по всем палубам крик десяти голосов: «Пошел все наверх!» Мгновенно все народонаселение фрегата бросилось снизу вверх; отсталых матросов побуждали боцмана. Офицеры побросали книги, карты (географические; других там нет), разговоры и стремительно побежали туда же…
Вскоре обнаружилась морская болезнь у молодых и подверженных ей или не бывших давно в походе моряков…»
Стоп! Стоп!!! На этом месте, Михаил Юрьевич, прошу остановиться и подтвердить тот неоспоримый факт, что высшая несправедливость никуда не пропадает, даже когда вы ступили с суши на палубу корабля! Как?! Как такое возможно?! Гончаров не чувствует морской болезни! Совсем! Ходит свежий как огурчик, курит сигару, ловит на себе завистливые взгляды тех, кого в это самое время, по-морскому сказать, «травит». Лермонтов сей незавидной участи тоже не миновал, а вместе с ним и я прошел через муки адовы.
«– Вас, верно, травит? Выпейте водки.
– Нет, лучше лимонного соку.
– Лук и редька помогут.
– Не угодно ли сигару? Если вы будите курить во время качки, то даже не надейтесь, что вас укачает…»
Да идите вы к черту с вашими советами, господа доктора! Не до этого мне было, когда все плыло перед глазами, плавно раскачиваясь из стороны в сторону, в груди образовалась какая-то пустота, а руки лихорадочно искали, куда бы уцепиться, стараясь ладить с заплетающимися ногами. И это еще только начало. При каждом качке судна, когда фрегат со скрипом и стоном переваливался с волны на волну, в груди у Лермонтова холодело, к горлу подступала тошнота. Перед глазами муть, Фадеев и еще кто-то потащили беспомощную «тушку» в каюту, положили в койку, но и там с Лермонтовым и мной продолжало происходить что-то непонятное и невероятно гадкое. Тяжесть, словно металлический шар, то свободно перекатывалась к животу, давя на низ желудка, то подступала к горлу, прерывая дыхание. Сказать ничего не можешь. Вместо слов вырывается нечленораздельное мычание. И так пару ужасных дней, когда за бортом маячит весь усеянный мелями Финский залив, ванты и снасти давно заледенели, матросы в байковых пальто жмутся в кучу, а офицеры ходят мрачнее тучи. После, конечно, отпустило, но от этого избавления мне легче не стало.
Шторм. Знаете, что такое шторм, именуемый на море просто «трепка»? А я знаю. Это бездонная пропасть бушующей стихии, бьющейся о бока фрегата. Ты отделен от этой пропасти только лишь стеклом иллюминатора да корабельной обшивкой. И тонут в пропасти крики с палубы:
«– Взять у марселей по рифу, спустить брам-реи!
– Поставить брамсели!
– Закрепить фор-марсель, крюйсель, оставить зарифленным грот-марсель и штормовые стакселя!..»
Сколько всего натерпелся я с Лермонтовым и другими за эти дни, давно уже слившиеся в какую-то одну длиннющую полосу событий, словами не передать. Судно прошло Готланд… Кстати, бытует морское поверье, что, поравнявшись с этим островом, с кораблей в воду летели медные монеты – подношение духу, охраняющему остров, чтобы он пропустил мимо без бурь. Не зря платят; Готланд – сплошной камень с крутыми ровными боками, к которым не подступишься. Но нам и не надо подступаться. На «Палладе» и без этого проблем хватало. Вскоре на фрегате стремительно вспыхнула и столь же стремительно угасла эпидемия холеры, отняв жизни трех матросов. Еще один сорвался с реи в море во время бури. Не спасли. А тут у Гончарова заболели зубы и висок, напомнил о себе давний ревматизм. Да так напомнил, что наш сосед по каюте слег и несколько дней пролежал, закутанный в теплые одеяла, с подвязанною щекой и мычанием.
Наконец мы вошли в Зунд. Там потеплело, ревматизм у Гончарова прошел, стали видны шведские берега. Гористая местность с желтыми, лиловыми, серыми переливами. Карпаты немного напоминает. С другой стороны виднеется Дания. Нам бы туда. Размять ноги, Копенгаген осмотреть (вдруг пока еще живого Андерсена увидишь), устриц поесть. А вот фигушки вам берег датский и все остальное. Вместо этого получите на следующий день шторм, стойте у берега, убивайте время в кают-компании, лишь изредка бросая все, стоит лишь вбежать вахтенному с тревожным криком: «Купец наваливается, ваше высокопревосходительство!» Что это означает? «Купцом» у моряков называется купеческое судно. Если оно, сбитое течением или от неуменья править, идет или на нос «Паллады», или на корму, то риск столкновения велик. А уж если ночью «купец навалился», то…
В общем, не жизнь на корабле, а сплошная каторга. И вот теперь привела нас эта каторга в Немецкое море. Мотаемся по нему, держа курс к британским берегам. Шторм утих, что не может не радовать. Хоть развлекусь в своем «пузыре», глядя на то, как прямо сейчас Гончаров, побывав в каюте и полностью экипировавшись, выходит на улицу (это он так палубу прозвал), и начинается между ним и Лермонтовым короткий разговор:
«– …Я полностью готов.
– Отлично. Сегодня последний раз повторим второе занятие и приступим к следующему.
– Хорошо… И все же вам не кажется, что над моими потугами смеются матросы? Я ведь не Синий и не столь искусен, как он.
– У матросов на насмешки времени нет».
«О чем речь вообще?» – спросите вы. О фехтовании, друзья мои. О фехтовании, тысяча чертей.
От детских привычек избавиться трудно, поскольку они очень часто остаются на всю жизнь. Непродолжительной, но стойкой болезнью под названием «фехтование» я начал болеть именно с детства, насмотревшись однажды по телевизору очередных «Гардемаринов» – Д'Артаньян и Ко у нас уже тогда не котировались совершенно.
Но фехте ведь тоже нужно учиться. А поскольку фехтовальной школы, как и толковых инструкторов, в нашей округе не водилось, мы с приятелем Петькой Лебедевым решили обойтись исключительно подручными средствами и самообразованием. На беду отец в этот зимний декабрьский день вздумал пожарить шашлыки и не сразу заметил, как из связки стальных шампуров пропало две штуки. А дальше…
34
«Ветер-ветерок», музыка И. Матвеенко, слова А. Шаганова.
35
Песня «Песенка про шпагу», музыка Е. Крылатова, слова Ю. Энтина.