Джонсон

– Я хотел тебя хоть чему-то в жизни научить, по старой дружбе! Посвятить тебя в философию кидалы! А ты?! Не умеешь держать язык за зубами!

– Нечего ему было пытаться меня кинуть, – лишь усмехнулся в ответ Банан, – пытаясь всучить мне свой утиль взамен моего нового телевизора. Я бы и без тебя не повёлся на этот тупой развод. И мне совершенно наплевать на какой помойке он нашел свой мусор. Украл, кого-то развёл или просто подобрал. Утиль есть утиль. К тому же Болич сам уговорил меня только посмотреть на его хлам. Надеясь, что я схаваю его блевотину. И я не обещал ему ничего, кроме просмотра. А то, что у него не получилось развести меня на обмен, так это Болич сам виноват. А не ты. И он просто начал искать крайнего. А заодно и решил проверить тебя на вшивость, взяв на пушку. А ты и раскололся!

– Он не мог взять меня на пушку! Я бы это схавал.

– Значит, не такой уж и никудышный он разводила, раз это схавал только я! Потому что я вообще ему ничего такого не говорил. Особенно – из того, о чём мы тут общались.

Но Виталий дулся, как варёный рак, и тупил. Благо, по гороскопу он был рак, то есть талант к этому у него был врождённый.

Через пару дней они всей кампанией дринкчали у Ары. И когда кураж выдохся, Банан, Виталий и Люся поехали по домам. Но по дороге Виталий предложил продолжить в «Горизонте». Банан платил.

После продолжения банкета Виталий заявил, что поедет спать на Первый, а Банану наказал проводить Люсю на Третий, дрыхлеть у родителей. Которые её породили и теперь медленно убивали своей моралью.

По дороге Банан и Люся зашли в ночной павильон купить сигарет.

А когда вышли, Банан заметил в подъезжающей машине лицо, похожее на Виталия. Которое тут же запало в тень. Но было темно. И Банан решил, что ошибся.

Они пошли, а машина тащилась следом.

Когда Банан начал, играя, кутать Люсю в воротник её шубы от мороза, мозолистое сердце Виталия не выдержало, и под напором возмущений мозоль лопнул:

– А ну, стоять!

Он выскочил из машины и, перебежав дорогу, стал прыгать вокруг Банана.

Как трусливая болонка, не решаясь напасть. И громко визгливо тявкать.

Прыгнуть на Банана ему мешал и путался под ногами закреплённый в школьные годы страх, который он постоянно пытал ся преодолеть. Но с той же регулярностью получал. Стакан креплёного страха!

Видимо, сейчас он решил разорвать этот «порочный круг».

– Ты хотел её трахнуть! – вопиил Виталий, танцуя вокруг Банана свой истеричный танец, всё время пытаясь напасть сбоку. – Я всё видел!

– Неужели ты думаешь, я хотел чтобы она тебе изменила? – оправдывался Банан, всё время резко поворачиваясь к нему лицом и готовясь отбить нападение. И его печень. Догадываясь, что тот ожидает удара с правой в лицо, то и дело непроизвольно убирая его с дистанции моторикой бессознательного, ни на секунду не забывающего о том, какое неизгладимое впечатление в виде шишек и синяков оставили на нём школьные годы. И непроизвольно догадываясь о том, что с ним сейчас будет.

– Я знаю! – крикнул он и, резко отпрыгнув вправо, сымитировал готовность напасть.

Заставив Банана резко сократиться и даже непроизвольно дернуть правой. Пытаясь поставить блок.

– Думаешь, я способен испортить ваши отношения? – не менее резко повернулся Банан в его сторону, когда тот снова отскочил влево. – Ведь я знаю, как сильно ты её любишь!

– Ты? – прыгнул он вправо. – Да ты – животное!

– Неужели ты думаешь, – как стрелка компаса поворачивался к нему Банан, – что я готов был испортить нашу дружбу каким-то вульгарным перепихоном?

– Нашей дружбе теперь конец! – крикнул Виталий, и прыгнул ещё левее, а потом резко – вправо и ударил справой.

На которое Банан ответил своей заготовкой слева, готовясь пропустить его удар и сломать его пополам ударом в туловище. Но так как Виталий только имитировал нападение и не подошёл на ударную дистанцию, то и удар Банана не достиг цели. Лишь охладив его пыл, подобно опахалу пройдя снизу вверх вдоль всего его тела.

Единственное, чего я мог хотеть в подобных обстоятельствах, так это развести её на минет! Ведь только тогда были бы и волки сыты и овцы целы! Хотел уже, в сердцах, выпалить Банан ему всю правду.

Но вдруг увидел, что тот начал возню со своей избранницей, важно беря её под руку. Не обращая на него уже абсолютно никакого внимания, как будто Банана и вовсе никогда не существовало. И понял, что тот опять разыграл его. И только бахвалился тут перед спутницей, махая крыльями. Заставив и его исполнять этот ритуальный танец двух бойцовых петухов.

И понял, с усмешкой, что ссора понадобилась Виталию как повод к разрыву их отношений. Которые теперь приносили ему, продавшему секрет воровского промысла за лимонную дольку дружеского участия, лишь одни убытки авторитета. И хотя Виталий, сам по себе, натура инертная и влияемая, то есть способен лишь нести заряд, но не порождать его, но нести – от всего сердца, решительней многих, судя по всему, честь разработки сценария ("Гарик", слежка на тачке) принадлежала ему самому. Сказывались его подростковые увлечения детективными рассказами Чейза, которые Ара, после прочтения, восхищенно давал почитать Виталию и Банану. Болич раскрыл для него возможность воплощения своей жизни (хрупкого в детстве Виталика, которого все били, когда он то и дело пытался на них наброситься, подхлестываемый изнутри своей природой, и обзывали: «Тупой Пенёк!») в духе романтического героя. И он слушал(-ся) Болича, ощущая себя натуральным гангстером. Благородным К. Идальго.

В общем, Банан вынес, что Виталия достаточно оправдывает и наказывает его же глупость. И не стал нападать на него, разрушая все иллюзии Люси относительно его жалкой персоны. Пожалев эту глупую курицу. Уже готовую было открыть для него свой клюв.

Вынес и унёс.

Глава 2

Что бы ещё глубже погрузиться в мирскую жизнь, чреватую лоном и чревом.

Эта экспансия по расширению своего физиологического пространства привела Банана к тому, что свободно блуждающие в нём радикалы идеальных форм, столкнувшись с векторным полем своего физического воплощения в лице Т.Н., были полярно разбиты на два лагеря: первый, самый чуткий, вошёл в режим ожидания и был отброшен назад, в сферу идеальных сущностей; второй, более плотный, начал вести себя как сублимированный из инстинкта размножения, а точнее – как его естественное выделение, и начал адаптацию к условиям окружающей среды. А у этой среды – Т.Н. – было только одно условие: стать катализатором пробуждения в нём десублимационного комплекса физиологической доминации мотиваций. Дабы вернуть цельность его исходной идеализации, обратив свернувший с пути «чистой» физиологии лагерь идеальных форм. Или – свернуть его в молочном смысле, чтобы он, став «вещью в себе», не мешал ей «окружать» выделенное ей физиологическое подпространство, став проекцией его идеала женщины.

Вот этот-то, свёрнутый до поры в сундук молочного смысла, фронт идеальных формообразований, изначально сгруппированный в ополчение против Т.Н. и воспринимавший её организм как инородное тело, и был переброшен из глубокого тыла идеализации на Джонсон:

Их заманили мамочки, пригласив их обоих помочь с переездом одной их общей знакомой. Устроив им неожиданные – друг для друга – смотрины. Его – в качестве грузчика. Джонсон – повара, по материнской линии поведения.

Надо заметить, тогда Джонсон не произвела на него особого впечатления. И он не особо-то и рвался продолжать знакомство. Тем более, что у него уже было с кем играть: то проводя допросы с пристрастием – при страсти; то, вдруг, беседуя с Т.Н. на совершенно отвлеченные от её тела темы. Взмывая в диалоге ввысь! И глядя на неё, с усмешкой, сверху:

– Если человечество не пойдёт по предложенному мною пути развития, то его ожидает за углом истории тревожное тиранозавтра. Замершее в прыжке!

Чем находил себя в её глазах немного странным, иным. Не таким, как все. Из её окружения.