Джонсон

Но с девицами у них почему-то не росло.

– Не пойму, – признался ему Банан через несколько дней. – Ты худющий как смерть, страшный, как мое прошлое. Я же – подкачанный красавчик! Но все девушки ведутся не на меня, а на тебя. В чём дело?

– Ну, ты смешной. И хотя я тоже считаю себя красавчиком, – усмехнулся Виталий, – не даром у меня в армии было погоняло Микки, так как я на него похож, но девушки ведутся не на тебя, и даже не на меня. А на то, что они хотят от тебя получить. Твоё тело – ничто, их жажда – всё! Ты должен понять, чего именно хочет девушка. А все они в этой жизни хотят примерно одного и того же.

– И чего же они хотят?

– Того, что ты можешь купить им за деньги. И тебе остается только создать у них в голове иллюзию твоего богатства, приобретя его вещные и поведенческие атрибуты. И расцвечивая их своей игрой во власть имущего. Чтобы они с восторгом кинулись у тебя это отнимать, надеясь хотя бы на крохи с твоего барского стола.

– Но у тебя же вообще нет денег! – не понял Банан.

– Так это только потому, что я все их вложил в одну большую Тему, – напомнил ему Виталий. – Тему Тем. И как только Тема прорастёт, денег будет шквал! А то, на что они надеются, это последствия их одержимости деньгами, их жадность. Я всего лишь подыгрываю им, играя свою скромную роль на сцене их порочности. Ведь я прекрасно понимаю, что главное действующее лицо в этой сценке не я, а они сами. Их крик души! Как в той басне, где ворона каркнула во всё воронье горло!2 А вот если бы им было всё равно, сколько у тебя денег, то они и велись бы все не на меня, а на тебя. Но я пока что ни одной такой не видел. Если бы увидел, сразу женился бы! Так что всё, что мне пока остается – только использовать этих поведённых, помогая им себя обманывать. Очаровывать и околдовывать женскими чарами. Или как там они это называют, – усмехнулся он, – втирая мне своими двусмысленными ужимками, что безумно в меня влюбились. Только и надеясь, что они в конце концов поймут, что это был только нелепый предлог для чего-то большего, чем их жадность. Для нашей любви. И осознав это, станут хоть немного лучше.

– Короче, проводишь воспитательную работу с населением, – усмехнулся Банан.

– Это и есть мой крест, который я влачу по жизни. Принося себя в жертву ради людей. Ради любви.

– Ради женского пола?

– Помогая им увидеть свою одержимость и наконец-то хоть что-то у себя в голове переосознать и сделать соответствующие выводы. Ведь разве безумца можно убедить доводами разума?

– Его можно только разочаровать!

– И подтолкнуть к разумности через боль разочарования в своих иллюзиях.

– Каким бы безумным это тебе не показалось? – опешил Банан.

– То есть – именно поэтому! Мы не теоретики. Мы – практики! Мы выжигаем пороки общества на корню. Мечты и практика стоят по разные стороны баррикад. И чем сильнее ты не хочешь работать сам, тем активнее ты мечтаешь о ком-то, кто придёт и сделает всю твою работу за тебя. Но у каждого свой жизненный путь. И если ты сядешь кому-то на шею, твой жизненный путь останавливается и ждет, пока ты с неё не слезешь. Чтобы снова начать над тобой работать. Твоими руками. И твоей и только твоей головой. Пока ты сам не начнёшь шевелиться, в твоей жизни ничего не изменится в лучшую сторону. А не в сторону того, на чью шею ты уселся. Думая, что ты его как-то используешь. В то время как он в это же самое время использует тебя.

Только позже до Банана дошло, когда их пути разошлись, что Виталий всё это говорил ему о нём самом, пытаясь заставить именно его начать думать своей, а не его головой. Пока он его использовал. Пока Банан думал, что из-за отсутствия своей жилплощади, использует его.

И судя по тому, как одна из кандидаток на разделку ложа ускользнула от них, пока Банан был в туалете, с его шапкой, он, покупая на следующий день точно такую же формовку (как была у него в армии – отглаженная утюгом и с пришитыми ушами, заставив насмехаться над собой бойцов на Чукотке, советовавших ему на морозе в минус пятьдесят пять опустить уши, только теперь уже – норковую, так ничему и не научившись), убедился в том, что Виталий говорил ему на счёт этих вертихвосток истинную правду. Так что когда мать снова запела ему о Джонсон, как о более безопасном сексе, он невольно заставил себя к ней прислушаться.

Чуть позже он, конечно же, встретил укравшую у него шапку девушку – прямо посреди улицы.

– Ты забыл у меня свою шапку, – растерялась она от неожиданности, не зная что сказать.

– Я сделал это специально, – усмехнулся Лёша. – Чтобы ты поняла, что я потерял от тебя голову. Потом заберу. Вместе с твоим сердцем.

– Когда? – опешила она.

– Когда ты будешь к этому уже полностью готова, – улыбнулся он. Прекрасно понимая, что шапку его она уже давно продала за копейки и просто пытается хоть как-то замять назревающий конфликт.

– Так ты зайдёшь? – приняла она его слова всерьёз.

– Чтобы ты меня там полностью раздела? – оторопел Лёша, опасаясь и за другие свои вещи.

– И повалила на кровать! – усмехнулась она, поняв что он на неё не злится. – Пошли.

Но Лёша не стал наступать второй раз на эту скользкую уже от желания к нему тропу. Опасаясь уже не столько за свою новую – точно такую же, как она украла – шапку, которую он мог снова в любой момент пойти и купить, сколько за парку в семьсот пятьдесят полновесных тогда долларов, которую он в России уже не сможет себе позволить. Так как таких тут просто нет. И никогда не будет, понимал он.

В эпицентр новогоднего торжества метели из брызг шампанского подруга Ары познакомила Виталия со своей сестрёнкой Люсей. Миловидной хрупкой девушкой. В которую тот, устав от сожительства с истеричной Анжелой, постоянно только и обвинявшей его во лжи, требуя от него скорейшего выполнения его многочисленных обещаний, начал по-юношески влюбляться.

Куражились всей компанией, ездили на ёлки, палки и скакалки. Ледяные сказки, салазки и прочие вылазки. И в первые же дни между Люсей и Бананом установилось что-то вроде дружеского взаимопонимания. Которому воспалённая слизистая ревность Виталия подсовывала самые грязные сексуальные контексты.

Но через несколько дней секрет Виталия раскрылся, как мидия на раскалённой жаровне допроса. Хотя, он сам протупил.

Банан кинул, что не знает куда ему деть купленный им «по пьяной лавочке» новый ГАО-50, который тогда вовсю рассекал на рекламных роликах по голубым экранам телевизоров. Поддавшись за бугром на уговоры собутыльника, с которым он и зашёл по пьяни в лавочку, купить себе такой же. Мол, нью-вэйв! Смотри и учись, сынок! И Болич тут же предложил ему обменять его на «двойку».

Банан поехал заценить товар. И обнаружив у Ады дома ветхую модель «AKAI» c подсаженным кинескопом и какой-то видюшник с изношенными головками, пожалел о том, что зря под’издержался на частного извозчика и кинул в шутку, что, мол, знает из какого музея берутся подобные экспонаты. Фраза полежала в шутке, понежилась, и, полежалая, выскочила изо рта, чтобы обмякнуть на ушах у Болича. На что тот лишь по-свойски доверчиво улыбнулся. Банан имел ввиду свалку, но Болич понял его правильно.

И на следующий же день Виталий грубо высказал Банану, что утром Болич притащил его фразу на стрелку и публично предъявил ему на глазах у всей команды за преднамеренную утечку информации из его бездонной бочки словарно-матерного запаса. И настоятельно рекомендовал заделать течь. Пританцовывая от возбуждения. Потому что ни он, ни другие ребята из команды не знают сколько её там вылилось и насколько это может оказаться серьезным для того, чтобы нанести прямой вред их работе. Иначе им придётся выкинуть из команды и его и его «ржавую бочку».

Виталий, с перепугу, взвалил себе на плечи весь рюкзак обвинений и чуть не лопнул от напряжения, истерично дрожа в коленях, так как Болич, закипая нетерпением в подмышках, набил его до отказа. Считая, что сделка не удалась именно потому, что Банан, якобы, заранее знал, что «двойка» была отработана.

2

И. Крылов, «Ворона и лисица».