Страница 12 из 17
На взлёте беркут прокричит
своё «и-чу!» и в звёзды канет,
и тень по травам волочит,
как побывавшую в капкане.
И Скрябин, повелитель звукоцвета…
* * *
На три любви помножь Катунский хрящ,
что будет? Глыба снежная да пряник!
Но Азией себя перепояшь,
и духовым оркестром солнце грянет.
Звук видим станет, краска запоёт
и Скрябин, повелитель звукоцвета,
учёным шагом в Азию войдёт,
чтоб зацвело засушливое лето.
Всё это снится мёртвому песку,
зурне усталой, и горячий ветер
грызёт, как кость, звериную тоску
под саксаулом – деревом столетий.
Тропинка
В краю, где лиственница, в краю, где ельники,
деньки воскресные, как понедельники.
Ущелья горные и речки шумные
с утра исхожены зверями умными.
Там к Беловодью, теряясь в травушках,
бежит тропинка из чистых камушков
и на вершине, снегами радуя,
уводит в небо
по чудной радуге.
Птичий язык
«Ярлынь-и-кир-ру»… Сколько раз
такое в небе повторится!
Язык возможностью горазд
и вытянут в длину, как спица.
Привычный Азии язык –
десантник, прыгнувший на землю.
Стихосложения родник
его кружение приемлет.
«Ярлынь-и-кир-ру»… Сколько раз
мне говорила это птица,
а я всё ждал: её рассказ
в живую песню превратится!
Переведён на языки
народов европейских будет.
И ножницами край реки
я резал вопреки минуте.
Сегодня степь с её теплом
и журавлиным перелётом
сказать готова ветерком
и дымкой утреннею что-то.
«Ярлынь-и-кир-ру»? «Кир-ру лынь!» –
несётся на задворках лета.
И сладким запахом полынь
встречает своего поэта.
Поэт в Багдаде
Слух, приятель, ветром даден,
и на семь вершков могуч.
В старом, тыквенном Багдаде
купишь мёда и сургуч.
Отнесёшь добычу в спальню
юной, ласковой княжне,
чтоб живые, в кольцах, пальцы
не готовились к войне.
Тут эмаль, а там – кинжалы.
Ходят-бродят посреди
слуги в белом, слуги в алом,
и айран разлит в бадьи.
Вес становится условным,
ноги пляшут там и тут,
и серебряные волны
от кальяна в сад плывут.
«Принимай, княжна, с Алтая
шкуры соболя и лис!
Мы сыграли свадьбу в мае,
а в июле – развелись.
И теперь моя свобода,
что росла среди полей,
ищет всюду, ищет брода
к белой рученьке твоей!»
У Багдада соль на шее
проступает в жаркий день.
В опахалах хорошеет
и княжну целует тень.
Просыпаюсь под телегой.
Ни жены, ни дома нет.
Только утренняя нега,
только звание – поэт!
И день твердит: «Мне в Азию угодно…
* * *
Зима уходит хмуро, по-английски,
перебирая улицы, дома,
как ящики с хурмой, как одалиски
своих воспоминаний закрома.
Есть прелесть в расставании навеки
и в расстоянье… Слушают капель,
как капельницу, школы и аптеки,
и ждут врача по имени Апрель.
Ещё округа в простынях больничных,
но отгремели долгие бои.
Жизнь обретает прежнее обличье
семейной правды, почвенной любви.
Дымит изба трубою пароходной
и лёд разбит из пушки тепловой,
и день твердит: «Мне в Азию угодно,
к песчаным бурям огненным… Домой!»
Алтайская осень
Словно Золушка, в полдень сорит высота
лепестками прозрачными мухи.
Флорентийские краски вбирает Алтай
в каменистые поры Белухи.
За старинной межою – Монголии гонг
и верблюжьи сутулые юрты.
Бог Евразии – здесь… Красотой занемог,
сквозняками от пыли продутой!
Высота высотой помыкает, в снега
уходя, как художник – в работу.
И орлиные гнёзда отыщет нога,
и больничных сиделок заботу.
По биению пульса колючих ключей,
по цветку на шершавой ладони
загадаешь и стаи крикливых грачей,
и сады с Вифлеемской звездою.
Осень скажет, как рыбе в реке зимовать,
как молиться на старые сани,
если панцирной сеткой темнеет кровать
перелётных гусей над лесами.
Так жену разлюбив, доживает свой век
хан монгольский в роскошном жилище,
в половину седую – ещё человек,
в остальную – уже пепелище.
Над Алтаем нарядные звёзды висят,
и ближайшие к нам поселенья –
Орион и Плеяды – в ночи говорят
языком самого просветленья.
Осень вымажет руки в брусничной крови,
вся – как выстрел, раздавшийся к сроку,
вся – безумная, вся – в двух шагах от любви,
вся – в надёжных руках, слава Богу!
Алтай
Здесь Минотавр с глазами человека
в ущельях горных, истину алкая,
свою тропу прокладывает к веку
художника-бродяги Таракая.
Взяв за основу снежные громады,
что падают в румяные озёра,
Владыка гор на арфе водопада
играет утро с просветлённым взором.
Ворочается Золотая дева
в кургане, утонувшем в разнотравье,
желая всем, кто за Алтай радеет,
удел героя и защиту навью.
Придёт ли дождь – висит хрустальной люстрой,
придёт ли жук, и дятел спозаранку
творит своё нехитрое искусство,
смолой кедровой заживляя ранку.
Земной Эдем… Лишь в трепете несмелом
коснуться можно его нежных радуг!
И даже трактор в поле тарантеллой
встречает утро – от весны подарок.
В пустыне
Твой кукиш простор просверлил,
и стала всевидящей высь.
У чёрта довольно чернил
на каждую синюю мысль,
на каждую радугу дня,
а воды уходят в песок –
в обитель сухого огня,
ища благодатный исток.
Бежит под землёю вода: