Чужая жизнь

– Если счас ломанемся, как пить дать, засекут, – прошептал Степан.

Минуты через три дверь хаты снова раскрылась, и двое полицаев вытащили, схватив под руки, бесчувственное тело Гольца. Раздался хохоток, отчетливо послышалось слово «жидяра». На крыльцо вышел третий полицай, видимо главный, поигрывая в ладони заветным гольцевским наганом. Самого Гольца в это время грузили на дно брички. «Все, сейчас или никогда», – четко осознал Степан, понимая, что это последний и единственный момент отвлечения полицаев от пристального наблюдения за банькой; вот только погрузят Гольца и направятся за остальными.

– Давай, – он толкнул Федора, который притаился за ним.

Две ночные пригнувшиеся тени прошелестели вдоль высоких антенн подсолнечника, и тут же бесшумно растворились среди тонких осинок, за которыми начинался лес.

***

Степан, сжимая в правой руке рукоятку Вальтера, выглянул из-за широкой ольхи. Да, действительно, метрах в четырехстах от того места, где он оставил раненого Федора, был хутор, состоящий из трех добротных домов и множества мелких построек, за зданиями открывалось поле, и, кажется, луг.

Жизнь на хуторе кипела; мальчонка лет пяти возился в пыли с каким-то лохматым Бобиком, статная молодайка с пустыми деревянными ведрами, покачивая бедрами, подошла к просматривавшемуся колодцу, и, еще более картинно удалилась с полными. Кто-то чистил хлев; из маленького, прорезанного в стене, отверстия время от времени показывались вилы, вываливавшие под стену очередной шматок пахучего, переплетенного старой соломой, навоза. С крестьянской завистью к спокойной размеренной жизни хуторян, для которых как будто и войны-то нет, наблюдал, привыкший с детства к обстоятельности, а теперь по воле судьбы вынужденный влезть в шкуру загнанного зверя, Степан.

Через какое-то время из сарайчика, припадая на левую ногу, вышел невысокий, но кряжистый мужик лет пятидесяти с окладистой, почти не тронутой сединой, бородой; воткнул вилы в навозную кучу, вытащил из одного кармана цветастый кисет, из другого – аккуратно сложенную бумажку, послюнявил, и вскоре задымил козьей ножкой, набитой забористым самосадом.

– Асип, ты куды задевався? – раздался пожилой женский голос.

– Тута я, – ответил, сплюнув, курящий мужик.

– Ходи бураки драть.

– Зараз, погодь трошки…

Вскоре Асип, кондыбая, скрылся за высоким, как у большинства местных усадеб, забором. Еще через несколько минут раздался дробный треск механической драчки.

Степан, устав сидеть на корточках, опустился на колени. Он принял решение сидеть здесь до глубокого вечера, изучая местных жителей и их порядки. Кое-какие наблюдения он уже вынес: в дальнем дворе, с самым высоким и добротным домом, и с богатым палисадником, обитала та самая крутобедрая молодайка, которая выходила по воду; игравшийся с собакой мальчуган, был явно ее сыном.

– Гришка, вячерить, – позвала она его, выйдя из ворот.

Тут же показалась и хозяйка среднего дома, с намотанным на голову коричневым платком, та, которая раньше звала Асипа, скорее всего, своего мужа – драть бураки.

– Вже вячерите? – спросила она у молодайки. – А чаго Костика не чекаешь?

– Та ен казав у мендатуре сення якось-то собрание, чагой-то их там структировать будуть.

– Матку коневу придумають, –злобно буркнула старуха. – Ты ему с собой-то яды наклала?

– А як же, мама. Што вы такое пытаете?

– А то, што боюсь як бы дитенок цельный день не йдамши быв.

Молодайка в ответ только поправила, накинутый на плечи, черно-кремовый платок.

Песик, оставшись без компаньона, что-то поискал в траве, потом поднял голову, принюхался и засеменил в сторону Степана. Соображать нужно было быстро, обнаруживать себя категорически не следовало, значит, выход оставался только один – вверх на дерево. Степан быстро и ловко взлетел на ольху, благо, старое дерево имело самую нижнюю ветку, за которую можно было, подпрыгнув, ухватится руками, а дальше оставалось только забраться повыше и спрятаться в густой зелени листвы.

Собачонка заливисто лаяла, бегала вокруг ольхи, чуя чужого.

– Боська, ты чаго? – из ворот показалась кудлатая голова Асипа.

– Та белок зузнов гоняе, – буркнула, возвращающаяся домой, старуха.

– А ну ходи сюды, халапут. Место! – повелительно потребовал хозяин. Боська, гавкнув для приличия еще пару раз, и, задрав заднюю лапу возле ольхи, как и полагается любой приличной собаке, радостно пыля, скрылся за воротами.

Новая наблюдательная точка оказалась гораздо информативнее предыдущей. Отсюда хорошо просматривались не только дома, но и внутренние дворы усадьб со всеми хозяйственными постройками, а за дворами открывалось поле, большей частью засеянное пшеницей, меньшей – засаженное картошкой. За полем был широкий луг, за которым угадывалась речушка, а за ней – снова лес. На лугу острым крестьянским зрением Степан разглядел пасущуюся лошадь, несколько коров и телят, небольшой гурт овец. Все это говорило о зажиточности местных обитателей, которых, по причине их лесной удаленности, советы так и не успели до начала войны загнать в колхоз. Сейчас Степан им откровенно позавидовал.

Сидя на ольхе, время от времени меняя позу, чтоб не затекали ноги и руки, он продолжал мотать на ус, делая верные умозаключения: молодая породистая баба была невесткой старухи, которая явно переживала за своего сыночка. Дед, выбрасывавший навоз, значит, приходится старухе – мужем, а молодайке – свекром. Так, расклад становился ясным – в центральной, наиболее обжитой, усадьбе живут отец с матерью, а в дальней, что поновее, – сын с невесткой. И этот самый сын, как следовало из подслушанного разговора, в котором мелькали слова «мендатура» и «структировать», определенно служил в полиции. Да, и вообще, по всему, что пока успел приметить Степан, жили здесь злостные куркули, а для таких красноармеец – первый враг, а в немцах они видят избавителей. И это означало, что рассчитывать на помощь здешних хуторян не приходится.

Оставался открытым вопрос: кто обитает в самом ближнем к Степану дворе? Это был не очень большой, зато самый новый из домов хутора. То, что кто-то там живет было несомненно; во дворе сушилось белье, в основном – детские пеленки. Кроме того, два или три раза из открытого, но плотно занавешенного окна доносился плач грудного ребенка. Потом Степан увидел, как какая-то изящная рука, явно женская, затворила окно изнутри. Чуть позже во двор вышла молодая женщина с распущенными волосами и в белой ночной рубашке, донесся тонкий голос, несколько раз повторивший «тива-тива», тут же десяток гулявших возле дома пестрых куриц во главе с красавцем-петухом бросились к специально оставленной для них дыре в заборе. Покормив кур, женщина зашла в сарай, потом вышла, прижимая к груди несколько куриных яиц, голова была опущена, поэтому с такого расстояния, да еще с высоты, Степан не мог рассмотреть, красива она или нет, но сразу было понятно, что та – первая, с ведрами, была намного фигуристее и осанистей. Занеся яйца в дом, хозяйка снова вышла во двор, сняла с веревки несколько пеленок, и снова скрылась, больше не появляясь.

***

Вскочив в осинник, беглецы запрыгали по лесу, раня босые ноги о сучья валежника. Вот так переменчива судьба, еще пять минут назад, казалось, в руки плывет все – и гражданская одежда, и сподручное оружие, и скорый транспорт, и надежный документ, не говоря уже о запасе продовольствия, а вышло воно как – босиком без всякого оружия по ночному лесу. И как бы погони не было, сейчас не досчитаются двух человек, и бросятся вслед. Действительно, почти тут же раздался какой-то шум со стороны хутора, Степан с Федором в ответ только прибавили прыти. Однако ж, полицаи, решив, что четверо захваченных красноармейцев, а главное – комиссар-жид, и так богатый улов, искать пару сбежавших бойцов не стали.

Остановились, чтобы перевести дух, только через час; упали в холодную росную траву.

– Что делать-то теперя будем? – прервал молчание Федор.