Чужая жизнь

– Рюс Иван, сдавайс!

Кто был убит, а кто сдался, этого ни Степан, ни Федор, ни майор Гольц не знали. Они, а с ними еще пятеро бойцов плыли последними, заодно толкая перед собой наспех скрученный ремнями из трех достаточно крупных коряг, плот, на котором было двое с трудом размещенных раненых, пулеметы и кое-какое общее хозяйство. Автоматная очередь взвила в темноте фонтанчики воды, раненому бойцу Степаненко, лежавшему на плоту, пуля вошла точно в переносицу, вздыбив, как пропаханной бороздой, его широкий лоб.

Без команды, подчиняясь инстинкту, все кто не попал под лучи прожекторов, вместе с командиром, бросив плот посреди реки, отхлынули обратно, к западному берегу, под тени нависающих над водой ракит

Но сержанта Самофалова и здесь скосила пуля; от былого отряда в шестьдесят пять бойцов осталось семь человек вместе с командиром, который, кстати, получил касательное ранение в челюсть, лишившись зараз почти всех зубов.

***

– Кочет, – подтвердил Степан, и тут же выдал утвердительное заключение: – Хутор рядом.

– Что делать будем? – спросил Федор, как будто не было только что разговора, грозившего закончиться смертоубийством.

– Проведать надо, – рассудительно ответил Степан.

– А дале?

– А дале – подумаем, – ушел он от ответа.

Федор задумался; в том, что Степан постарается пристроить его у местных хозяев, он не сомневался, а вот, что дальше будет, тут землячок прав, подумать надо. Однако за просто так он Зойку Самарину Степке не уступит.

– Ладно, – согласился Федор, – ступай – проведай.

– Если все чисто, я скоро назад буду.

– А если куркули, какие в прошлый раз?

– Раскулачивать будем, – ответил Степан, взвесив в ладони Вальтер, потом, чуть подумав, добавил: – Ты б мне штык тоже отдал. Может, по-тихому придется…

– На, держи, – протягивая отомкнутый штык, согласно кивнул Федор, крепко сжимая осиротевшую винтовку, – ты, это, зла не держи.

– Бывает, – примирительно ответил Степан, пригнулся и крадучись направился в сторону, откуда донеслись петушиные крики.

***

Две недели плутал остаток отряда по лесам окрест Слонима, кое-как перебиваясь случайными визитами в хуторские поселки, в надежде встретить кого-нибудь из своих, чтобы, примкнув к более весомому отряду, продолжить свой путь на восток. Гольц расхворался, он почти не мог есть, искореженные челюсти не позволяли ему ничего жевать, спасало только молоко, а молоком разжиться было трудно.

В последний день июля семь отощавших и обносившихся солдат пришли на хутор, где хозяйничал щуплый седой старичок с острым красным носом и глубоко посаженными, буравящими собеседника, глазками. Он был не в пример добрее и отзывчивее многих полещуков, с которыми уже приходилось иметь дело; без колебаний пустил в хату, выставил на стол картошку, литровую бутыль самогона, для Гольца – молока, еще травки какой-то для него заварил. Хлопотал дедушка часто и много; новую власть ругал, полицаев клял, поведал, что сын у него в Красной армии, с душой старик оказался. Ему молча помогал блеклоглазый внук-подросток с выпирающим кадыком; когда совсем стемнело, дед послал его на пруд – пригнать гусей. А постояльцев попросил на ночь пойти в баньку на случай, если кто из местных нагрянет, Гольца все ж таки, как офицера и раненого, оставил в хате, уложив на печи, там, дескать, он от посторонних глаз укрыт, а специально обыск у него делать не будут.

Уставшие солдаты, которых совершенно развезло от ядреного самогона, едва разувшись, повалились на солому, специально для них постланную услужливым старичком, и уже через две минуты банька наполнилась залихватскими руладами храпа всех тонов и оттенков.

Прошло, наверное, три четверти часа, когда Степан, который был не так пьян, как другие, осторожно встал.

– Ты куда? – схватил его за голую ступню, тоже, как оказалось, не спящий Федор.

– Отлить надо…

– Пошли вместе.

– Ну, пошли, – нехотя согласился Степан.

Большой желтый диск месяца окроплял своим скудным светом постройки хутора и дорогу к нему, через два-три дня должно было наступить полнолуние.

Зашли за баню, молча справили свое мужское дело.

– Слышь, Степан, – протряхивая и застегивая ширинку, почему-то шепотом сказал Федор, – а ты ведь ходу дать намылился.

– Иди, проспись, – последовал ответ.

– Вот не надо прикидываться, я ж тебя как облупленного знаю, товарищ ты мой, разлюбезный. Я сразу приметил, что ты не столько пьешь, сколько показать стараешься.

– А ты приметливый…

– А как же ж…

– Ты, стало быть, на меня глядя, тоже особо не налегал?

– Да уж мне-то чего, я это дело никогда особо-т не любил, – это была правда, Федор всегда был относительно равнодушен к спиртному, оставаясь при этом веселым и разбитным парнем, может за это его особенно и любили девки, и Зойка тоже.

– Угу, – буркнул, как бы соглашаясь с этой очевидной истиной, Степан.

– Ты что угукаешь, – еще жарче зашептал Федор, – без меня, значится, уйтить хотел?

– Не ушел же…

– А что задумал? – продолжал наседать Федор.

Степан малость помолчал, свыкаясь с мыслью, что связан он с Федькой крепче, чем ему самому думалось, видимо, уж точно – судьба.

– Не нравится мне дед этот, – наконец решился он играть в открытую.

– Лукич-то? – вспомнил Федор, как представлялся им хозяин.

– Лукич этот самый.

– А что так?

– Да больно ласковый. Неспроста это.

– Тебе не угодишь. Морду воротят – плохо, привечают, как родного, – еще хуже.

– Вот то-то и тревожит, что как родного, – задумчиво протянул Степан, – вот что, я там – в хате под шумок-то щеколду на окошке оторвал, да обратно приставил, как было.

– Ну и?

– Так теперь через то окошко можно и в хату влезть.

– А почто?

– Наган с патронами у Гольца забрать.

– Да Гольц и так скоро преставится.

– Скоро, да не сегодня. Акромя того, дедка этого с внучком к стенке прижать надобно, чтоб одежу нам крестьянскую пошукали. Надо думать, обрезы у них есть, так оно сподручнее будет, чем с винтовками солдатскими, и документы германские тоже должны быть. Повяжем родимых вместе с Гольцом, возьмем колеса, запряжем коня, да и в путь. К утру уже далече будем.

– Ишь, ты, – одобряюще помотал головой Федор, – ловко у тебя все придумано.

– Все, да не все. Документ-то у деда только один будет, а нас тапереча двое получается.

– А на пацанчика бумажка тоже должна быть.

– Должна. А кто пацанчиком-то будет? Может, ты?

– Да, ладно, потом разберемся, – отмахнулся возбужденный Федор.

– Кажись, хозяева-то улеглись. Ну, пошли что ль? – пригласил Степан.

Но тут со стороны дороги послышалось тихое скрипение колес.

Друзья настороженно затаились, вглядываясь в прозрачную полутьму, одновременно плотнее прижимаясь к стене баньки. Можно было угадать силуэт приближающейся брички, мерцали огоньки папирос; Степан насчитал четыре. Вот послышалось осторожное «Тпру», лошадь остановилась. На землю стали спрыгивать люди, все с винтовками, не четыре их оказалось, а шесть. «Значит, есть среди них и некурящие», – подумал Степан.

Осторожно скрипнув, приоткрылась дверь хаты, и показался щуплый силуэт хозяйского внука.

– А пацанчик-то не за гусями бегал, – шепнул, догадываясь, что происходит, Федор.

– Тсс, – оборвал его Степан, и молча потянул за рукав в обратную сторону. Федьке не надо было объяснять сейчас, что делать. Прокравшись за поленницу, они оценили расстояние до леса – метров сто, может, сто двадцать; слева – картошка, справа— котелки, как называли местные подсолнечник. Эх, если бы не такая луна злая была.

Между тем из хаты вышел и сам Лукич. Он о чем-то приглушенно толковал с приехавшими, показывая рукой в сторону баньки. Трое полицаев, а в том, что это они, сомневаться уже не приходилось, нырнули вместе с Лукичом в хату, остальные, сняв винтовки, и, взяв их на боевую изготовку, наблюдали за банькой.