Близнецы. Часть первая

Стельга всегда знала, что Фирюля повесят. Никак иначе не могла закончиться его ненормальная жизнь. Как много чужих жизней он успел отнять и разрушить? Не она ли, Стельга, своим проклятием помогла его дурному делу? «И сорняк больше не взойдет там, где ступала нога твоя», – когда-то прошипела она ему вслед, держась за холодеющие руки матери. Как давно это было? Сколько лет прошло? Она старалась прогнать те события из головы, как страшный сон, но у нее всегда все выходило криво.

– Господин совсем позабыл своих собак, – сказал возникший рядом киртовский псарь Копта, обращаясь не то к Стельге, не то к самому себе.

Ей захотелось плюнуть ему в лицо. Вместо этого она, шатаясь, поднялась на ноги, неучтиво развернулась к распахнутым воротам спиной и сбежала в тень, в холод и мрак старого замка, который помнил столько смертей.

Когда у лестницы, ведущей к обеденному залу и кабинету, стоял молчаливый рослый гвардеец по имени Савуш, это означало, что большей части челяди туда сейчас нельзя. Стельга была из тех, кому можно. Она проскользнула наверх в надежде найти уединение в потаенном уголке, но ворох голосов, доносящихся через неплотно закрытую дверь господского кабинета, этой надежде осуществиться не дал. Стельга хотела было спрятаться где-нибудь еще, но в комнате вдруг заговорили о виселице и повешенных. Один из голосов принадлежал подмастерью стряпчего, Венцелю, смышленому юноше из батраков, который и обликом, и нравом оправдывал закрепившееся за ним прозвище Лисенок. Он что-то сказал про казнь и палача – Стельга не расслышала, что именно, и подошла ближе как раз в тот момент, когда разговор стих и зашуршала бумага.

– Она что, покинула владения без нашего ведома? – удивленно спросил Лисенок после недолгого молчания.

– Уже прочел? – откликнулся главный стряпчий Яспер Верле. – Нет, она просто иначе назвала свой замок.

– Зачем?

– «Сааргет» – хаггедское слово, – заговорил владыка Отто, – означает «красивая земля». По-нашему звучит как бессмыслица, но у хаггедцев красота измерима, как объем или расстояние. Весьма любопытный язык.

– Вороний Коготь? Серьезно? Почему не Глаз или, я не знаю, Клюв?

– Сам спроси ее, если хочешь, – усмехнулся господин Верле.

– Если честно, до сих пор не могу понять, зачем мы так изгалялись и выгораживали эту змеюку.

– Потому что, – отвечал владыка, – хуже внешней войны может быть только внутренняя. Я знаю, о чем говорю.

– И все-таки, – цокнул Лисенок, – прищучить ее было бы справедливо. Ее и все это воронье.

– Заслужил ли Збинек Гоздава петлю? – рассудительно протянул главный стряпчий. – Бесспорно. Взбесит ли Ортрун Фретку его казнь? Несомненно. Так что пусть еще поживет.

– Владыка, а вы ведь знаете, что это она придумала… ну…

– «Рябого»? Знаю, конечно. Могло быть и хуже. Пусть зовут как хотят, пока в этом нет повода к восстанию.

– Стельга! – раздался позади зычный мужской голос. Она вздрогнула, прижав от испуга руки к груди, развернулась и опустила голову. Кашпар Корсах сделал нетерпеливый господский жест, означающий, что церемоний пока достаточно. – Тебя-то я и ищу. Возьми. Можешь делать с этим что хочешь.

Он вручил ей легенькую котомку с потертыми плечевыми ремнями и небольшой мешочек монет. Стельга забыла поблагодарить, но господин Кашпар этого и не ждал. Он обошел ее и толкнул дверь кабинета. Через мгновение щелкнул засов.

Снова заворчали мужские голоса. Неприятно тяготил душу вес серебра на ладони. Стельга заглянула в обеденный зал – никого – и, держа котомку впереди себя на вытянутой руке, как гнилую тряпку, отнесла ее к камину.

Прежде каждый раз, приезжая в замок, владыка спрашивал: «Ничего?» Стельга улыбалась, приседала в неглубоком поклоне и отвечала тихонько: «Совсем». Они ждали, что ее брат однажды снова объявится, выбежит из ниоткуда с горящим взглядом, как в день убийства матери. «Я сделал это из любви к тебе», – сказал Фирюль, когда нашел Стельгу в поместье Тильбе и сжал на ее запястье кровавые пальцы. Она ответила, что ей не нужна такая любовь, и он рассмеялся: «Другой-то у тебя нет».

Между ударами сердца Стельга засомневалась: «Может, хотя бы открыть?» Да только у Фирюля не было сердца – он никогда перед ней не извинялся, никогда ни о чем не сожалел, и не меньше боли, чем они вытерпели вместе, ей пришлось вынести по его вине.

Она раздула пламя тлеющих углей и подбросила несколько дров. Туда ему и дорога, клятому колдуну. Давно надо было это сделать. Господин, наверное, уже и думать о нем забыл, вот и Стельге следует позабыть. У нее здоровые дети, и все в порядке, и ничья помощь ей не нужна.

А слезы – это от пыли и копоти.

Кирта гудела, как растревоженный улей, до самого вечера и на следующее утро, когда господа постепенно принялись обнаруживать недостачи и перестановки, произошедшие за время их отсутствия – это повторялось из года в год. Стельга поначалу думала перепрятать оставленные ей братом деньги из простенького тайника за камином куда-нибудь поближе к своей комнате, но вскоре так погрузилась в заботы пробудившегося от зимней спячки замка, что перестала вспоминать и о мешочке, и о Фирюле.

Она выкроила время, чтобы навестить мастера Матея, и уже на пороге отведенной ему небольшой комнаты почувствовала, как замирает в груди сердце – он, этот умный, сильный и крепкий старик, никогда больше не поднимется с постели. Стельга узнавала звук рваного, тяжелого дыхания, помнила болезненный блеск слезящихся глаз. Мастеру-лекарю тоже это было знакомо. Он все понимал и говорил без обиняков.

– Знаешь, – выдохнул старик, когда она напоила его медовой водой, – я никак не ожидал, что умру здесь, в Кирте.

– Что вы, мастер Матей, не думайте о смерти, – попыталась утешить Стельга.

– О чем же еще думать на ее пороге? – криво улыбнулся он. Речь его звучала медленно и отрывисто, как шаг запряженной в плуг кобылы. – Мне повезло. Я умираю своевременно. Смерть внезапная намного хуже. Особенно когда настигает молодых. Помнишь госпожу Итку?

Стельга растерялась.

– Я могу… попросить ее к вам зайти?

– Нет-нет, она уже приходила. Я имею в виду госпожу Итку Ройду. Ту, что выросла в этом замке. Дочь Крушителя Черепов.

Это был опасный разговор, и Стельге он не нравился. Старику уже все равно, а если кто услышит, для нее – для всех – это чревато последствиями.

– Совсем недолго, – пробормотала она и прикрыла один из ставней маленького окна, как будто опасаясь, что в него кто-то заглянет.

– Да, совсем недолго, – повторил Матей и неуклюже почесал седую голову о подушку. – Владыка сказал, сгоревшая ольха снова выросла на ее кургане. Старая ольха, колдовская. Ты боишься колдунов, Стельга?

Ей совсем разонравился этот разговор. Хорошо бы старик сейчас захрапел и можно было тихонько выскользнуть прочь, а потом предупредить господина камергера, чтобы посылал ухаживать за умирающим только доверенных людей. Скорее всего, господин камергер именно Стельге это и поручит: она из самых доверенных, она опытная прислуга, и у нее не так давно от старости умер муж.

«Что ж, – подумала она, – совсем недолго».

Старик захрапел. Стельга тяжело вздохнула. Загадочные склянки на прикроватном столике подмигнули ей солнечным бликом. Она плотно закрыла ставни и ушла искать господина камергера.

Кашпар Корсах внимательно Стельгу выслушал, потом пригладил украшенной изумрудным перстнем рукой непослушные светлые волосы, как всегда делал, когда его чем-нибудь озадачивали, и отдал ей ожидаемое распоряжение. За его спиной, в просторной спальне, на пороге которой они пересеклись, лучезарная госпожа Лукия притворялась сосредоточенной на вышивании. Только яростные уколы, которые она наносила ни в чем не повинной канве, выдавали ее грозное настроение – тонкие черты вытянутого лица сохраняли выражение благопристойной задумчивости.

Стельга учтиво предоставила тетушку с племянником друг другу и направилась к витой лестнице, ведущей на нижний уровень. Посреди коридора ее остановила резко распахнувшаяся дверь, из-за которой кубарем выкатились два совершенно одинаковых маленьких мальчика.