Големикон

– А, о, а, – вырвался набор букв. – Да, это я. А вы?..

Не смывая пены, теперь уже абсолютно точно ее дядя подошел к дверям.

В целом, это был обычный крепенький старичок в подобии старенького, но опрятного белого ни то пиджака, ни то мундира. И ничего бы не выделяло дядю, если бы не маленький, ну прямо мизерный факт… нос занимал где-то две трети лица старичка, а на оставшейся одной трети ютились глаза, рот, брови и бородка, которую стоит скорее назвать иссохшим полем скукожившихся кактусов, которые очень пытались выстроиться клинышком. Непонятно, как все это вообще уместилось на столь малой части лица. А сейчас, выходит, дядя либо окончательно решился избавится от бородки-кустарника, либо приводя ее в должное состояние – хотя, тщетное занятие.

Заметив, что его изучают, Хюгге улыбнулся – весь комплект на его лице сузился до еще меньших размеров.

– Ну если вы… ты… вы жали кого-то другого, – никак не могла решиться с обращением девушка. – Я Прасфора Попадамс. Ваша племянница.

– Да-да! Прасфора, я помню тебя такой маленькой, – завел он любимую шарманку всех родственников. – А что ты…?

– Отец сказал, что вы приболели, – девушка не заметила, чтобы дядя особо уж плохо выглядел. Не считая бороды, почти скрытой пеной. Прасфора специально подперчила слова интонацией так, чтобы родственник хоть ради приличия притворился больным.

Попадамс стоял в рубашке и явно не парадных штанах с видом невинного младенца.

– Что-то с ним случилось? – спросил он. Так, наверное, и выглядят ангелы да святые, спонтанно призванные на помощь – чуть наивные, в домашней одежде, с зубной щеткой в руках, взъерошенными волосами и заспанными глазами. – Я думал, Кельш приедет сам…

– Много дел в кабаке – кивнула Прасфора в сторону большого арочного окна в комнатке. Даже с порога было видно, как сгустились грозовые тучи. – Вы же, наверное, знаете, мы теперь разносим еду по домам.

– Откуда же мне знать, – улыбнулся он. – А вы ведь привезли… лекарство?

Хюгге вдруг забеспокоился. Прасфора кивнула, открыла сумку с едой, передала дяде скляночку с лекарством, потом – еду в глиняных горшочках.

– Отец просил привезти вам поесть, – сообщила девушка.

– Картошка! Это чудесно, но сначала… прости, подожди минуту.

Дядя скрылся в глубине комнаты. По утробным звукам Прасфора поняла, что он залпом выпил лекарство, дальше поставил еду на стол, а потом словно вырвал лист бумаги и что-то быстро принялся на нем писать.

– Лекарство, да, спасибо, – уже куда спокойнее проговорил он. – Просто нервы в последнее время… совсем к нестабильности расшатались.

Он улыбнулся – криво, будто улыбку на лицо вешали пьяные рабочие.

– Раз уж Кельш не смог приехать, – он помял в руках бумажку и предал Прасфоре. – Вот, передай ему, пожалуйста. Но только лично в руки – это между братьями.

Девушка очень недоверчиво взглянула на бумажку, но все же приняла ее, спрятав.

– Ну хорошо….

Хюгге тоже вроде как кивнул в ответ, но сделал это так слабо, что, казалось, у него просто слегка затряслась голова – словно она была приделана не к шее, а к пружинке, к тому же еще и растянутой долгими годами упражнений.

Дядя внезапно достал механические бронзовые часы на цепочке, с гравировкой в виде грифона и инициалами «ХП». Сверившись со временем, вновь засуетился, уронив бритву. Нагнулся, поднял ее и ушел в соседнюю комнату, продолжая говорить:

– Прости, Прасфора, мне очень надо собираться. Если ты вдруг захочешь остаться здесь на ночь, ну, или переждать собирающуюся грозу, заходи, но потом, сейчас мне правда надо бежать.

Хюгге смолк и закряхтел – с учетом того, что Прасфора собеседника не видела, в голове вспыхивали самые интересные и необычные картины происходящего. Иногда даже чересчур пикантные. Прасфора не была той девушкой, которая боится откровенности и краснеет при каждой неприличной мысли – Попадамс вообще могла взять инициативу любых отношений на себя, – но сейчас воображение так разыгралось, что даже Прасфора превратилась в багряную свеколку.

Хюгге вернулся в парадных штанах, поспешно накидывая на себя белоснежный мундир.

– Так вот, если что… – рука застряла в рукаве. Дядя задергался, как раненая птица, – прости, прости, я просто очень, очень опаздываю, хочу попасть кое-куда, где давно не был. Кстати, ни за что не ходи сюда по лестнице, у тебя потом…

– Я уже попробовала, спасибо.

– И как оно?

– Честно? Умереть хочется.

Хюгге криво улыбнулся, продолжая борьбу с белоснежным мундиром – наконец, получилось.

– Ну, все, – он поправил воротничок. – Мне правда надо бежать, а ты пока… в общем, увидимся… надеюсь.

Дядя метеором метнулся мимо Прасфоры.

– Пена, – только и успела сказать она.

– Прости? – замер Хюгге.

– Пена. Вы забыли смыть пену. И побриться, если уж на то пошло.

Про себя же, девушка подумала: «Значит, вот оно как. Что же ты скрываешь, дядя?»

Когда Хюгге Попадамс все же убежал, Прасфоре стало невыносимо скучно.

Она сама не могла объяснить, почему, но каждый раз, когда ритм жизни резко замедлялся и дела, которые еще не сделаны, кончались, Попадамс словно выкидывало из сиденья бытия, ремней безопасности на котором, конечно, не предусмотрено. Точнее, чуть иначе – либо обматывайся ремнями так, что не выпутаешься, либо обходись без них. Девушке постоянно нужно было что-то делать, даже когда все уже сделано-переделано сто раз, и не просто можно, а необходимо отдыхать. Прасфоре в такие моменты становилось не по себе, все вокруг холодело, теряло краски и смысл, надо было срочно занимать себя чем угодно.

Такой необъяснимой болезни есть простое объяснение, не раз приводимое Прасфоре отцом, когда та, вечером, без сил сваливалась на пустые гостевые скамейки «Ног из глины», даже не доходя до кровати. «Неугомонная, родилась с шилом в…», – говорил Кельш Попадамс, очень часто вдобавок шутя, что Прасфора – вообще заводной механизм, притом такого качества, что будет идти вперед, пока под ногами земля не кончится, обходясь без дополнительной прокрутки торчащего из спины ключика.

Вот и сейчас девушке срочно нужно было что-то делать. Она, конечно, эту свою привычку знала.

– Опять, – вздохнула Прасфора. – Почему это начинается опять…

Она может быть и пересилила бы себя, как делала постоянно с другими вещами, сказала бы «нет, сегодня, милочка, ты ничего не делаешь, просто ждешь здесь», но ощущение постепенно сжимающейся пустоты… даже не сжимающейся вокруг, нет, скорее расширяющейся изнутри и заполняющей все окружающее пространство не давало покоя – от него хотелось избавиться, как от грязной, обтягивающей, промокшей одежды. В такие моменты Прасфоре всегда казалось, что на нее нацепили поношенную рубашку, вдобавок ко всему смазав луком и всем тем, чему не нашли применения на кухне.

Прасфору смущали слова того незнакомца о Хюгге. Что-то в голове не склеивалось, не соединяясь, как не соединяются кусок цветной мозаики с обрывком черно-белого рисунка на листе бумаги, и хоть ты тресни. К тому же, в этот воистину хтонический узор не вписывалась улыбка дяди, его немного детская, как показалось, радость встрече и воодушевленность – Прасфора знала, просто знала, что эмоции искренни. И они были третьим куском в сюрреалистической картине Хюгге. Говоря образно: в куске мозаики, обрывке черно-белого рисунка и осколке бюста. Одного человека из таких частей не собиралось, получался разве что монстр, пошитый белыми нитками, зверь похуже грифонов и драконов. Сомнения тонкими и практически прозрачными медузами скользили лишь по поверхности озера сознания, но воду внутри все же баламутили.

Мысли схлопнулись обратно в коробочку, когда Прасфора Попадамс дошла до лифтов – каменных платформ, работающих на шестеренках, которые крутились благодаря магическим потокам.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».