Големикон

Попадамс не так много путешествовала, а потому знала обо всем только на словах, с картинок и просто видела издалека. Поля запросто можно было разглядеть из города, но так они казались просто маленькими пятнышками словно бы ненароком упавшей с кисточки гуаши в охрово-коричневых тонах. А теперь все это раздолье неслось перед ней, точнее, это она неслась мимо него, но законы физики имеют свойство играть с человеческим мозгом просто ради своей забавы – если начать разбираться, можно и с ума сойти.

Прасфора глядела на меняющее друг друга буйство красок: от зеленых насаждений до огромных подсолнухов, созревших пламенно-рыжих тыкв и золотистых колосьев. Хмельхольм обеспечивал все семь городов этим урожаем, и полей было так много, что даже в самые неурожайные годы никто не голодал. Но живописные полотна флоры, раскиданные за окном, не пустовали – им, может, и хотелось бы стоять тут в гордом одиночестве, но повсюду мельтешили люди. Девушка хотела разглядеть их, но они копошились так далеко, что деталей выцепить не получалось. А ведь Прасфоре стало интересно, какие они – такие же, как те, кто постоянно живет в горном и равнинном Хмельхольме, или совсем другие? А может, отличий – капелька?

Впрочем, Попадамс смотрела, иногда потирая рябящие глаза, и понимала: не столь важно, какие это люди, сколь то, что они делают – и, более того, что они делают это постоянно, нерасторопно и… насколько понимала Прасфора, абсолютно обыденно. От людей, даже на таком расстоянии, веяло спокойствием, которое девушка не совсем понимала, но отдавала себе отчет в том, что это просто не то спокойствие, к которому она привыкла. Ее спокойствие, как не парадоксально, было чуть более суетным. А на полях, даже мелькающих мимо на приличной скорости, оно казалось размеренным…

Спокойствие и обыденность, подумала Попадамс – вот в чем дело. Все эти люди-фигурки занимаются этим каждый лень, точно как она хлопочет в «Ногах из глины», и занятия эти также неоспоримы и очевидны, как то, что утром всходит солнце, из туч льет дождь, а звезды видно только на ночном небе. Вот если что-то нарушит эту обыденность, сломает выстроенный механизм – скажем, с неба упадет какой-нибудь метеорит, – вот тогда начнется хаос, пружинка размеренного спокойствия треснет, и все пойдет наперекосяк. Но оно этим людям и даром не надо. Говоря откровенно, оно не надо никаким людям, ведь никто не любит, когда привычный мир вдруг начинается брыкаться, вздрагивает и, в конце концов, вырывается из упряжки – Прасфоре тоже было бы, мягко говоря, не по себе, если бы у «Ног из глины» внезапно снесло крышу ураганом.

Тут Попадамс почему-то вспомнила слова омерзительного Фюззеля, который одним своим видом уже нарушал спокойствие – а еще намекнул, что произойдет нечто, и это нечто… раз он так радовался, думала Прасфора, нечто точно выбьет мир из колеи, и он покатится в бурные воды разбушевавшегося течения хаоса.

Девушка моргнула и вновь уставилась в окно. Она представила, как эти бесконечно длинные поля в оттенках густой гуаши, со всеми копошащимися там точечками-людьми всеми силами пытаются удержать обыденность, которую нарушили ради неуловимого фантома цели; как эти люди стараются остановить падающее небо.

Прасфора задремала, совсем не заметив пока слабого, но ощутимого запаха гари.

Барбарио поел и, довольный, работал, переливал смеси, пересыпал порошки, перемешивал все это и взбалтывал. Со стороны процесс мог показаться простым трюкачеством, но на самом-то деле был куда более осмысленным.

Алхимику никогда не нравилась фраза «в здоровом теле – здоровый дух», он предпочитал более житейскую, правильную и работающую формулировку: «в сытом теле – сытый дух». В самые голодные и критические ситуации за тарелку горячего картофельного пюре Барбарио Инкубус родину бы продал, не задумываясь. Родина родиной, а обед – по расписанию.

Переставляя очередную склянку, алхимик зацепился за ниточку мыслей о планах Кэйзера и, сам того не хотя, начал распутывать узор из остальных мыслей в голове, раздумывая о том, сколько еще предстоит сделать. Ему хотелось верить, что его задача так и останется в смешивании рубиновых жидкостей и подготовке взрывчатых порошков, но судя по утренним злоключениям с яйцами….

Сейчас Инкубус и занимался жидкостью для механической руки мэра. Это он, Кэйзер, признавался Барбарио сам себе, хорошо придумал, можно сказать, гениально – горный Хмельхольм вообще был местом рождения гениев, к числу которых Инкубус в порыве гордости и сам себя мог причислить. Если не он, кто ж еще? Кэйзер не был падок на комплименты даже главным городским алхимикам.

Да, пока его дело было за малым, но… это только пока. Вот сейчас возьмется и свалится на голову что-нибудь другое.

Барбарио поймал себя еще на одной мысли, волей-неволей выпутанной из полотна сознания: есть такие люди, которые, если им по голове стукнет какая-нибудь блестящая стразами ИДЕЯ, тут же сверкая пятками побегут воплощать ее всеми доступными способами, никому ничего не сказав и, в конце концов, справившись самостоятельно. Есть же такие, которые даже ради самой мизерной, ничтожной идейки, напрягут всех вокруг, лишь бы они помогли ему, и только тогда, еле-еле, но справится.

Кэйзер был ни тем, ни другим – он придумывал идею, брался за нее сам, но она оказывалась такой огромной, что одному справиться было просто физически невозможно, а другие подтягивались как-то сами собой, и непонятно, почему. Возможно, потому что Кэйзер был внуком Анимуса, и все воспринимали его… словно как эхо, оставленное Анимусом, человеком без сомнения гениальным и великим. Инкубус знал, что самого Кэйзера это выводит из себя. А еще, догадывался, что большинство подключаются к идеям Кэйзера далеко не из-за родства с Анимусом, а просто потому, что у Кэйзера есть власть, он мэр Хмельхольма.

Спорить с мэром все равно, что укрощать дракона голыми руками, себе дороже.

Говоря откровенно, идея у Кэйзера была одна, и появилась она давным-давно. Так и не менялась с тех пор.

Даже Барбарио не до конца понимал, чего же мэр хотел в финале своих грандиозных замыслов. Потому что, как солнечный луч, пропущенный через призму, идея распадалась на несколько маленьких лучиков, некоторые из которых оставались спрятанными под покрывалом.

Жидкость в склянке забурлила, но алхимик даже посмотреть в ее сторону не успел, потому что внезапно дверь в его кабинет-лабораторию с грохотом открылось.

– Барбарио, – закричал Кэйзер с запачканным кровью лицом, – срочно, вниз! Заткни ее!

– Так, так, стоп, что случилось, почему ты… – слова лились, прилипая друг к дружке.

– Барбарио! – повторил мэр. – Ради нестабильности, просто заткни ее!

Алхимик ринулся к выходу. Они добежали до платформы, спустились в ненавистный Инкубусу мрак подземных пещер – так глубоко, что даже собственные мысли глохли. Обычно тут было тихо, лишь механизмы и удары кузниц сверху дробью прорывались сюда, но сейчас вокруг творилось ужаснейшая суматоха. Алхимик понял это, еще пока шел по тоннелю.

Когда вошел пещеру с высоченными сводами – убедился. И пожелал, чтобы все это просто оказалось сном.

Прежде, чем Барбарио успел сообразить, что к чему, Кэйзер крикнул чуть ли ни на ухо – таким разъяренным алхимик его не видел.

– Один из этих идиотов ослабил цепи! Она вырвалась и не прекращает говорить! Барбарио, заткни ее!

Теперь Инкубус понял, о каких разговорах шла речь. Он тоже стал отчетливо слышать голос, хотя, скорее, сплетенное из сотен природных звуков его подобие, произносившее, как сказочное заклинание, только одно слово: «Убийцы».

Дракониха с золотистой, поигрывающей медовым блеском чешуей, трепыхалась, пыталась взмахнуть крыльями, а освободившимися от цепей лапами раскидывала всех, кто пытался утихомирить ее и заковать вновь. Она рычала – цепи, сдерживающие ее пасть, ослабли практически окончательно.

С трудном стараясь не обращать внимание на голос драконихи, звучащий исключительно в их головах, вспотевший Барбарио шагнул ближе, начал суматошно рыться в мантии в поисках нужной склянки, если та вообще была с собой.