Национальный предрассудок

Короче говоря, сэр, невозможно описать опасность, которая нам угрожала, да Вы и сами отчасти явились свидетелем того, что́ здесь происходило. Заверяю Вас еще раз, что все рассказанное мной, – чистая правда, от первого до последнего слова, что могут подтвердить все мои домочадцы. Ни один из тех несчастных, кто погиб в результате падения труб, не подвергался большей опасности, чем мы, и, если бы не Божественное Провидение, коему все мы обязаны своей жизнью, никто из нас не уцелел бы. Спасти нас мог лишь Тот, кто бдит всегда, денно и нощно.

Заклинаю всемогущего Господа помочь нам осознать, сколь разрушительное бедствие нас постигло, дабы мы чистосердечно покаялись в грехах своих, которые навлекли на нас гнев Господень и за которые Творец так жестоко нас покарал. Дай нам, Господи, мудрости, дабы вникнуть в происшедшее и не грешить впредь, дабы не обрушилась на нас кара еще более тяжкая!

Пусть же случившееся возымеет благотворное действие на грешных жителей сей земли, на что уповает и возносит Господу каждодневные молитвы свои

Преданный Ваш друг и слуга

Джонатан Свифт

(1667–1745)

В антологию вошли письма Свифта разных лет, в которых читатель найдет и автокомментарий к «Гулливеру», «Письмам суконщика», «Скромному предложению». Среди корреспондентов Свифта такие известные политики, историки и литераторы, как Роберт Гарли граф Оксфорд, Генри Сент-Джон виконт Болингброк, Александр Поуп и др. В переписке сатирика проступает то, чего литературный канон и жесточайшая внутренняя цензура в его прозу и стихи не пропускали: мятущийся, тревожный и ранимый дух человека язвительного, желчного, целеустремленного, до болезненности честолюбивого, прожившего большую часть жизни не в основном потоке исторических событий.

Из писем

Чарльзу Форду[19]

Лондон,

12 ноября 1708 г.

Не верю ни единому слову из того, что Вы о себе говорите, хотя бы потому, что получил от Вас письмо: если б Вы не хандрили, не пребывали в дурном расположении духа, Вы и сейчас пренебрегли бы мной точно так же, как в свое время в Лондоне; впрочем, когда Вы хандрите, это вовсе не значит, что Вы отказываете себе в еде, питье, сне и опере. Когда Вы пускаетесь в добропорядочные рассуждения о миссис Тофтс, леди Маунтермер[20] и обо всех прочих, я припоминаю, что говорил святой Эвремон о поборниках нравственности: когда они, чтобы покаяться в грехах, воскрешают их в своей памяти, то делают это исключительно потому, что им доставляет удовольствие о них вспоминать. Ваши слова о том, как прекрасно Вам здесь жилось, вызывают у меня смех – я ведь помню, как часто Вы говорили, что такой жизни Вы и врагу не пожелаете. Вообще я заметил и по собственному опыту, и по опыту других людей (думаю, это самое тонкое наблюдение, которое я сделал в жизни), что мы глубоко ошибаемся, когда размышляем о прошлом и сравниваем то, что сохранилось в нашей памяти, с тем, что происходит ныне. Ведь когда мы размышляем о том, что было, то поневоле вспоминаем лишь все хорошее; когда же думаем о дне сегодняшнем, то в основном обращаем внимание на негативную сторону происходящего. Так, прежде я всегда завидовал своему собственному детству, с улыбкой вспоминал школьные годы, каникулы, субботние вечера и вкуснейший заварной крем, под воздействием которого отступали все невзгоды. И при этом забывались каждодневные десятичасовые бдения, существительные и глаголы, страх розги, синяки и расквашенные носы. То же и с Вами…

Здесь не так давно вышло в свет эссе об энтузиазме[21], и все мои друзья в один голос утверждают, что его автор – я. «Sed ego non credulus illis»[22], ибо, клянусь Богом, я тут ни при чем. Приписывают мне и еще кое-какие сочинения, и тоже без всяких оснований, ибо с тех пор, как мы расстались, я не издал ни единого слова.

Пожалуйста, возьмите на себя труд передать мои наилучшие пожелания Вашим матери и сестре.

Не утаи Вы от меня, что увлеклись садоводством, и я бы счел, что Вы ступили наконец на путь истинный.

Чарльзу Форду

Лондон,

8 мар [та] 1709 г.

В последнее время я задолжал нескольким своим корреспондентам, в том числе и Вам, что не чем иным, кроме как бездельем, каковое поглощает все свободное наше время, объяснить нельзя. Думаю, что доставлю Вам удовольствие, сообщив, что лавров я покамест не снискал, да и в ближайшем будущем мне это удастся едва ли, ибо искусства добиваться видного положения в своей партии, к чему стремятся все благоразумные люди, я лишен, а потому не удивляйтесь, если вдруг увидите, как я, по пути в свою «резиденцию»[23], спешиваюсь возле Вашего дома. Весело или нет я провожу здесь время, я расскажу Вам лишь в том случае, если буду знать наверняка, что никогда больше не вернусь в Ирландию. Я должен приучить себя с большей нежностью относиться к этой стране и к этому народу, хотя, скажу по секрету (по большому секрету), сомневаюсь, что по возвращении я буду проводить время иначе, чем раньше, в доказательство чего могу рассказать историю об одном своем знакомом, который, будучи во Франции, без конца ел виноград, однако, вернувшись в Англию, ни разу уже про него не вспомнил. Если ж Вы считаете, что я брюзжу, то попробуйте найти моей хандре оправдание. Впрочем, виновата в этом не Ирландия – хочется, по крайней мере, так думать: последнее время мне стало столь трудно угодить, что каждое новое лицо, которое попадается мне на глаза, действует мне на нервы; малейшие усталость и раздражение приводят к одышке и болям в животе. Из всех развлечений, которые Вы упоминаете, нет ни одного, что пришлось бы мне по душе; принято ли у Вас часами сидеть в одиночестве среди книг? Вы много рассуждаете о морали, что не может меня не настораживать: по моим наблюдениям, благочестивым мыслям люди предаются лишь в том случае, когда живут не так, как им хочется…

Архиепископу Кингу[24]

Виндзор,

1 октября 1711 г.

Милорд, около месяца назад имел я честь получить Ваше письмо, на которое не смог ответить раньше – отчасти потому, что постоянно переезжал отсюда в Лондон и обратно, а отчасти потому, что за истекшие недели не произошло ничего из того, что бы заслуживало Вашего внимания…

Я искренне благодарен Вашей милости за добрые слова в мой адрес, а также за Ваши столь же доброжелательные советы. Что до богатства, то я никогда никого не смогу убедить в том, насколько я равнодушен к деньгам. Иногда мне доставляет удовольствие способствовать обогащению других, и, боюсь, удовольствие это слишком велико, чтобы быть добродетелью – по крайней мере, для меня… Когда я был в Ирландии последний раз, то большую часть времени провел в глуши на заброшенном клочке земли, который всегда покидал с сожалением. Сейчас же я принят и известен при дворе, как, быть может, никогда не был принят ни один человек моего положения; такое, впрочем, со мной уже бывало. Тогда я покинул двор – покину, может статься, и теперь (когда меня соблаговолят отпустить), и если и огорчусь, то не больше чем на два месяца. В моих правилах предоставить великим мира сего делать то, что они сочтут нужным, и если я не могу выделиться, принося им пользу так, как подобает человеку совести и чести, значит, придется довольствоваться малым. Я никогда не просил за себя и часто – за других.

Касательно второго совета Вашей милости – приносить пользу Церкви и обществу, употребляя способности, коими Вам угодно было меня наделить, то это единственное, ради чего я желал бы иметь землю, где бы я мог всецело распоряжаться своим временем. Я часто думаю о том, в чем мог бы я преуспеть… Но, милорд, не преждевременно ли задавать вопрос человеку, который плывет по бурному морю, чем он займется, когда сойдет на берег? Пусть он сначала доплывет, выйдет на сушу, переведет дух, обсохнет, а уж потом осмотрится. За свою жизнь я был довольно близко знаком с несколькими могущественными людьми; и если они считали, что я могу им пригодиться, то сами должны были найти мне применение; и вместе с тем я ни разу в жизни не встречал ни одного могущественного человека, который, несмотря на искреннее желание исходить из интересов дела, не руководствовался бы, оказывая покровительство, какими-то иными, совершенно посторонними мотивами. На днях я поделился с лордом хранителем печати одним наблюдением, которое показалось ему справедливым. Я сказал, что люди выдающихся способностей добиваются своего вопреки любым препонам; те же, чьи способности невелики, редко чего-то добиваются, и происходит это потому, что мошенники и тупицы, вооружившись бесстыдством, усердием, лестью и рабской угодливостью, встают у них на пути и склоняют общественное мнение на свою сторону. С месяц назад я спросил одного весьма влиятельного государственного мужа, как мог он в комиссию по злоупотреблениям назначить человека, который сам погряз в чудовищных злоупотреблениях и вдобавок ничуть в этом не раскаивался. Государственный муж сказал, что ему это известно, и поинтересовался, чего хочу от него я. Пошлите вашего лакея на улицу, ответил я, и прикажите ему привести первого, кто попадется ему на глаза, ибо человек этот, кем бы он ни был, может оказаться честным; назначенный же в комиссию уже доказал, что бесчестен, и тем не менее его услугами воспользовались.

19

Чарльз Форд (1682–1741) – ближайший друг Свифта, владелец поместья Вуд-Парк в графстве Мит на севере Ирландии. В 1712 г. Свифт выхлопотал Форду пост редактора лондонского справочного издания «Гэзетир». Сохранилось 69 писем Свифта к Форду.

20

Кэтрин Тофтс – актриса театра Друри-Лейн. Леди Маунтермер, она же Мэри Черчилль, младшая сестра герцога Мальборо, в 1705 г. вышла замуж за лорда Маунтермера.

21

Имеется в виду «Письмо касательно энтузиазма» (1708) философа и эссеиста Энтони Эшли Купера лорда Шафтсбери (1671–1713).

22

«Но по отношению к ним я недоверчив» (лат.).

23

В Ларакор, где у Свифта был приход в нескольких милях от поместья Фордов.

24

Уильям Кинг (1650–1729) – священник, богослов, политический деятель, придерживался вигистских взглядов; в 1689 г. стал деканом дублинского собора Святого Патрика, с 1702 г. – архиепископ Дублинский. На протяжении многих лет вел со Свифтом активную переписку.