Страница 7 из 128
Вот, что случалось иногда на тех самых руинах!
Да и вообще: всякий раз, когда я бывал в тех местах, – то непременно ощущал там присутствие зла. Иногда это странное ощущение его присутствия могло перейти даже в панический ужас.
Вот, помню, случилось как-то раз с нами такое. Это тоже было летом две тысячи седьмого года.
День был солнечный. Мы с дедом и бабушкой копались на вершине постамента. Тут вдруг в одну секунду солнце исчезло, подул сильный ветер, а листья деревьев жутко затрепетали. Заметьте, – не тревожно, не грозно, а именно жутко! Этот звук напоминал ни то хруст ломающихся костей, ни то отвратительное шипение какой-то ядовитой змеи. Всех нас охватил ужас. Странный треск листьев нарастал с каждой секундой. Теперь он уже напоминал не столько шипение змеи, сколько омерзительный, сводящий с ума белый шум. Прошло ещё секунд тридцать, и сквозь эту чудовищную музыку начал прорываться тихий, едва различимый детский плач. Дул жуткий штормовой ветер, вокруг стало темно так, будто уже наступили сумерки. Всё небо было затянуто непроглядными свинцовыми тучами. Нам на головы срывались первые капли дождя. Раздававшийся со всех сторон плач становился всё громче, переходил в ужасающие, полные боли стоны, в которых всё отчётливее различались слова: «Не бросайте нас!.. Чтоб вы сдохли!..».
Мы мигом похватали наши вещи и безо всякой оглядки бросились бежать прочь от этого страшного места. Ужасу нашему в тот момент не было предела.
Когда мы вернулись домой, то строго решили, что больше мы к этик руинам никогда в жизни не сунемся. Однако де через три дня мы снова отправились на то де самое место.
Вот, какой огромной притягательной силой оно обладало!
Однако же вернёмся в тот самый майский день, о котором я до этого говорил.
Итак, мы выбрались к тем самым руинам и устроили возле них привал. Надо сказать, значительная часть купленных бабушкой сладостей к тому времени была мною безжалостно съедена. Мы, однако же, сумели немного отдохнуть и перекусить.
Сам процесс поглощения еды я здесь описывать не буду. Это вновь утянет нас в сторону от темы.
Итак, мы как следует отдохнули и подкрепились. Теперь можно продолжать путь.
Спустя минут тридцать блуждания по диким зарослям, мы наконец выходим на разбитую асфальтовую дорожку. Бурьян пробивается через широкие трещины в чёрной асфальтированной поверхности. Да, асфальт здесь не светло-серый, как на городских улицах, а именно чёрный. Чёрен же он потому, что здесь на него почти не оседает городская пыль, поднимаемая автомобилями.
Над заброшенной аллеей нагибаются кусты расцветающих сирени и черёмухи. То здесь, то там встречаются одиноко стоящие вдоль дороги фонарные столбы. Все лампы в низ давным-давно перебиты, да и сами они от времени покосились и всё больше клонятся теперь к земле. Эти странные тёмно-серые вышки сейчас едва различимы в полноводном зелёном море расцветающих ныне деревьев и кустов. Кажется, будто бы лес всеми силами старается поглотить эти бетонные конструкции, затянуть их безвозвратно в собственную пучину. И у него это, по всей видимости, неплохо получается. Многие из этих столбов уже обрушились во время летних гроз прямо в зелёную чащу и лежат там теперь, сокрушённые, покинутые, лишённые всякого достоинства. Сквозь крупные щели, коими разошлись теперь их некогда такие могучие бетонные тела, – ныне прорастают жизнерадостные папоротники. Грядущей осенью холодные бури обрушат на землю ещё пару-тройку этих стареющих на глазах исполинов.
Мы идём по асфальтированной тропе, вдыхая запах распускающейся сирени и уже отцветающей ныне черёмухи.
Внезапно сквозь зеленеющие кроны проносится мощный порыв ветра. Возмущённо вздрагивают совсем свежие зелёные листья. Откуда-то сверху до нас сверху доходит приглушённый металлический скрип, похожий на тот, что издаёт обычно плохо смазанная калитка. Мы поднимаем головы и видим старый фонарь, раскачивавшийся теперь ветром и поющий нам свою жалобную, похожую ни то на детский плач, ни то на мышиный писк грустную и тяжёлую песню. Некоторое время фонарь маятником раскачивается в вышине. Наконец его стон делается всё грустнее и тише, а потом и совсем умолкает.
Мы идём дальше.
Дорога увела на на самый верх крутого обрыва.
В теперешние времена там располагается гигантская клуба, окружённая кафешантанами, прокатными конторами, пошлейшего вида хипстерскими палатками со жратвой и прочей дребеденью.
Зато в голы моего детства там располагалась дикая лесная поляна, где произрастали всевозможные целебные травы.
Помню я, как нравилось мне бежать сквозь густые, вдвое, а то и втрое превосходившие меня по росту ароматные заросли.
Боже, какой там был запах!
Я помню, как втягивал напоённый пыльцой воздух – и мне становилось больно от огромного количества просочившейся в мои лёгкие пыльцы. Я рыдал из-за огромного её количества и при этом очень громко, по-детски заливисто смеялся.
И мне было хорошо…
А потом припёрся этот гад Собянин! Это ведь он приказал выкосить все целебные травы, а на их месте велел насадить аккуратные клумбы с декоративными цветами. Это он дал распоряжение проложить в тех местах ставшие притчей вы языцех. И да, конечно, это он пропустил туда сборище жадных омерзительных лаварей, – владельцев этих отвратительных модных кофеен, прокатчиков, торговцев всякой гадостью и прочих уродов. Да, именно уродов, маскирующихся под людей.
Именно за это я ненавижу Собянина.
Однако же вернёмся к делу.
Сразу за поросшей целебными травами поляной начинается ведущая к реке лестница.
Да, я помню эту старую деревянную лестницу с её прогнившими до полной негодности и проваливающимися под ногами ступеньками и насквозь прожжёнными ржавчиной перилами.
Да, хорошая была лестница…
Она ведь была совсем низенькой, ступеньки её плотно прижимались к земле. Каждая ступенька была выше другой ровно на два сантиметра.
Странная была лестница… Наверное, можно даже сказать, что не было там и вовсе никакой лестницы, а было лишь одно её подобие. Эта лестница никак не способствовала комфортному спуску или подъёму. Спускаться или взбираться по голому склону было так же удобно, как спускаться или взбираться по лестнице. Именно поэтому лестница была там вовсе не нужна. Однако же она была.
И знаете: по сравнению с той чудовищной бетонной громадиной, что выстроили по приказу Собянина на месте нашей старой лестницы, – эта последняя была просто чудом.
Итак, по деревянной лестнице мы спускаемся к набережной. Про то, как выглядела Филевская набережная во времена моего детства, – я вам уже рассказывал до этого.
На пожелтевших от просочившегося сквозь их пористую структуру бетонных валунах мы устраиваем новый привал. Бабушка с дедушкой располагаются на траве и отдыхают. Я изо всех сил набиваю себе брюхо остатками купленной в магазине снеди.
Затем, когда мы все отдохнули, – начинаются купания. Мы раздеваемся до нижнего белья и лезем в прохладные воды Москва-реки.
Как хорошо на мелководье! Течение возле берега не такое быстрое, а глубина воды столь невелика, что вся её толща отлично прогревается на ярком солнце. Мимо моих ног быстро проплывают неуловимые косяки мелких рыбёшек, каждая из которых не превышает габаритами колпачок от шариковой ручки.
Проплывают по середине реки неторопливые, напоминающие старосветских господ баржи. Большая их часть под самую завязку нагружена мелким жёлтым речным песком, необходимым при выполнении строительных работ. В те времена как раз возводились небоскрёбы Москва-Сити. Именно для их строительства и везли тогда песок по нашей реке.
Иногда мимо нас проплывали баржи с арбузами. Таковые в наших краях именовали «астраханцами».
Да, чего уж говорить, – славное было время.
Описывать наше возвращение домой в тот день – я здесь не буду. Ничего принципиально нового вы там не встретите.
Да и вообще: всю эту развёрнутую картину я нарисовал здесь лишь для того, чтобы всем вам стало понятно, как много воспоминаний у меня связано с тем самым магазином возле метро и почему я так ненавижу Собянина за то, что он этот магазин повелел снести.