Туман

Пройдя приличное расстояние, сделав шагов чуть ли не больше, чем до этого (а Егоров их уже не считал), он остановился. Потом бедный Валентин в панике пробежался немного в том же направлении, не боясь врезаться в серую стену или чьё-то окно, и опять встал. Ни его дома, ни какого-нибудь затемнения в тумане нигде не было. «Это конец! – больно кольнуло в его висках. – Наверное, я не проснулся, а просто умер во сне и попал в какое-то чистилище. Откуда мне знать, как оно выглядит». Такое предположение даже как-то успокоило Егорова, но, заломив до хруста свои пальцы, он ощутил, в каком бешеном ритме бьётся его сердце. «Но плоть-то при мне! Значит, я не покойник!», – заключил он и бросился бежать вправо, зная, что там за торцом дома, где расположена его квартира, тянется высокая длинная насыпь, поросшая бурьяном и которая тянется аж до самого леса. «Её-то я уже точно проскочить не смогу», – надеялся Валентин Владимирович и бежал вслепую, желая наскочить на этот возведённый когда-то бульдозером бруствер.

Но, ровным счётом, никаких рельефных изменений под ногами не наблюдалось, и вскоре, запыхавшийся больше от страха, чем от бега, Валентин упал на землю. Судорожные разрозненные мысли пронеслись в его голове, разбавив страх каким-то непонятным раздражением, которое и заставило Егорова приподняться. Встав на колени, он поднял голову вверх и, глядя незрячими глазами в белую муть, прокричал:

– Господи, где я?!

– Там же где и я, – послышался чуть левее за его спиной далёкий голос Максима Зиновьева.

Если то, что испытал несчастный Валентин Владимирович, услышав этот голос, назвать радостью, – это выглядело бы полным равнодушием с моей стороны. Для Егорова отклик Максима был набатом, возвещающим о его воскрешении. Согласитесь, что единицам дано испытать подобное чувство. Вот и мне сложно его описывать.

      Растирая грязными ладонями по щекам нечаянные слёзы, Валентин поднялся, и в то направление, откуда прозвучал голос, как только мог, прокричал, заикаясь от волнения:

– Ма-макс, эт-то ты?!

– Я-я, – прозвучало задорно на немецкий манер, и это озорство вызвало у Валентина дополнительную порцию слёз.

– Макс! Дорогой, ты мой! Стой, где стоишь, а то разойдёмся! – закричал опьянённый счастьем Валентин Владимирович и невпопад из него посыпались нелепые вопросы: – Ты что, не в тюрьме? Нет? Ты один? Дом наш видишь?

– Дом пока не вижу, – отвечал из белой каши Максим, – но надеюсь уже скоро его отыскать. А как же его не отыскать, когда завсегдатай этого дома уже гдё-то рядом. Владимирович, а ты-то, что там делаешь?

– Потом, потом, – торопился Егоров, бессмысленно вглядываясь в белое вещество, и волнительным криком попросил: – Макс, говори! Говори что-нибудь! Я буду идти к тебе.

– А что говорить? – немного озадаченно спросил Зиновьев.

– Что хочешь. Только, ради бога, не останавливайся…, в смысле, – не прерывайся.

В густом, но очень светлом тумане, где не проглядывалась под ногами земля, шёл Валентин Егоров на звучащее стихотворение, которое монотонно, словно из какой-то трубы, читал Макс Зиновьев.

– Девушка пела в церковном хоре о всех усталых в чужом краю, о всех кораблях, ушедших в море, о всех забывших радость свою. Так пел её голос, летящий в купол, и луч сиял на белом плече, и каждый из мрака смотрел и слушал, как белое платье пело в луче. …Дальше, извини, не помню, – в той же интонации вещал Макс, как и просил Валентин, не прерываясь, – со школы не брал в руки томик Блока, – и после секундной паузы: – А вот, вспомнил. И голос был сладок и луч был тонок, и только высоко у царских врат, причастный тайнам, – плакал ребёнок о том, что никто не придёт назад.

На последних словах Валентин Владимирович уже повис на плечах Максима, радостно обнимая своего молодого друга соседа, и говорил:

– Придёт, придёт. Ещё как придёт. Представляешь, вышел из подъезда и заблудился, – объяснял он, уже чуть отстранившись от Макса и любуясь им – таким натуральным и близким, пусть и окутанным в белую дымку. – Прямо чертовщина какая-то. Точно знаю, куда надо идти, а везде промахиваюсь. Ух, ну и туманище! Я в жизни такого не встречал. Прямо, жуть какая-то пробирает до самых костей, – потирал он свои плечи скрещенными на груди руками.

– Полностью, Владимирович, с тобой согласен, – играя бровями, ответил Максим, разглядывая потрёпанного соседа: – Уж не на работу ты в таком виде собрался? Рубашечку бы сменить треба.

– Да, какая работа, Макс?! Нам бы дом отыскать. Но теперь мы с тобой его точно найдём, – без сомнения надеялся отдышавшийся Валентин, осматривая на себе не застёгнутую грязную рубашку, и спросил, словно извиняясь за свою забывчивость:

– А тебя выпустили или ты сбежал?

– Владимирович, ты не поверишь, – самодовольно начал рассказывать Максим, положив руку на плечо соседа, – оказывается, в наших карательных органах ещё присутствуют личности с разумным мышлением. Я просто пребывал в шоке, когда слушал этого майора. Сразу почувствовал, что не всё так плохо, …и не только для меня, а для страны в целом. Ну, мы с ним поговорили откровенно, и в конце он честно сказал, что я – дурак, и что таким дуракам надо ходить по этой земле осторожнее. И вот, представляешь? – наставление в руку. Чем мы с тобой сейчас и занимаемся. В общем, взял с меня только подписку о невыезде, – после этих слов Максим рассмеялся, бесполезно осмотрелся по сторонам и прибавил: – А какой тут выезд? Здесь пока и въезд, хрен, отыщешь. Знаешь, Владимирович, я шёл сюда по краю дороги, и по моим расчётам дом уже должен находиться впереди и чуть правее от нас, – указал он правой рукой за левое плечо Егорова и прищурился, будто и в самом деле пытался высмотреть в этой непроглядной завесе дом.

– В моей голове уже нет никаких схем, поэтому будем действовать по твоему плану, – безропотно с улыбкой поддержал его Валентин и глубоко прерывисто вздохнул, вспомнив недавний кошмар.

– Ты прибежал приблизительно оттуда, – непонятно куда махнул рукой Максим и за плечи развернул Валентина в нужном направлении, продолжая рассуждать: – и, соответственно, домом там не пахнет.

– Не пахнет, – согласился Егоров и даже принюхался, но ничего кроме влаги не почувствовал.

– Правильно, – невозмутимо продолжал Зиновьев, – потому что он должен быть правее. Вот «грунтовка» (присел Максим и подобрал с дороги какой-то камушек), она упирается в насыпь. Но перед этим должен быть съезд во двор нашего дома. Верно? – спросил он Валентина, не требуя ответа, и повёл его вперёд, придерживая за локоть и, продолжая объяснять: – Я всё время шёл по правому краю дороги, и съезда к дому пока не было. А это значит, что он вот-вот должен появиться.

– Пойдём совсем медленно, чтобы не пропустить, – попросил Валентин Владимирович, наложил свою ладонь на держащую его руку Максима и с тревогой в голосе сообщил: – Макс, мне кажется в этом тумане, есть что-то неестественное. Я здорово испугался, можно сказать, был в истерике, пока не услышал твой голос. Я вышел из подъезда и шёл всё время прямо, надеясь наткнуться на нашу беседку, но ни её, ни высокой травы за ней не было. Я наткнулся на какой-то натуральный чернозём. Потом я начал метаться из стороны в сторону, как ошпаренный и, в конце концов, как видишь, заблудился.

– Обычная паника, – успокоил его Максим и поводил впереди себя по белому занавесу рукой, как бы демонстрируя, что ничего сверхъестественного в этом тумане нет, кроме густоты, а после сказал: – Я тоже испугался. Но только когда услышал: «Господи, где я?!».

В отличие от отчаянного крика Егорова, Максим произнёс эту фразу в зловещей интонации и рассмеялся. Валентин так же поддержал его пародию каким-то самокритичным стыдливым смешком, и вдруг кое-что заметил под ногами с правой стороны.

– Вот он – съезд, – обратил он внимание Максима.

– Точно, это – он, – пригибаясь к земле, согласился Зиновьев и весело прибавил, когда выпрямился: – Ну, вот, мы и дома.

От радости они прибавили шаг, но вскоре оба врезались в серую стену дома, которая внезапно выросла перед ними из тумана.