Страница 8 из 12
Неотъемлемой частью этой привилегированной группы являлась узаконенная англиканская церковь. Каждый (не важно, англиканец он или нет) обязан был поддерживать государственную церковь, обладавшую монополией на проведение свадеб и похорон (любопытно, но на квакеров это не распространялось); епископы приравнивались к лордам и поэтому имели законное право на места в верхней палате парламента; и хотя некоторые из младших чинов духовенства влачили жалкое существование, получая сущие гроши, верхние эшелоны того же духовенства получали очень щедрое вознаграждение, а возложенные на них обязанности были не особо обременительными. Если брать иерархическую лестницу, то в то время два прелата, например, получали 19 000 фунтов в год, тогда как лондонский полицейский получал только 50. Поскольку все сводилось к получению и распределению мест в парламенте, то внутри этой политической элиты существовала тесная связь между светскими и клерикальными элементами: многие выгодные места в структуре церкви предоставлялись высокопоставленным мирянам, а назначение на высшие церковные должности (как и сейчас) осуществляло светское правительство.
Поэтому далеко не случайно религия и церковь привлекали к себе самое пристальное внимание со стороны некоторых членов правительства. Церковь и религия считались – и не без основания – главной теоретической и социальной опорой в поддержании порядка и стабильности общества. Многие горячо поддержали поэта-лауреата Роберта Саути, который в 1829 году в своем обращении к народу писал: «Не подлежит сомнению тот факт, что религия есть та основа, на которой покоится светское государство… Там, где речь идет о безопасности государства и благосостоянии народа, без религии просто не обойтись» (Билз, 1969, с. 68). Таким образом, любые нападки на религию и церковь считались не только богохульными и безнравственными, но и опасными для общества.
Поскольку здесь мы основное внимание уделяем состоянию человеческого общества в выбранное нами время, то будет вполне уместным дать краткое описание того места и положения, которое занимала в нем женщина, – это даст нам ценностный ориентир для характеристики всего общества в целом. Ныне превалирует та точка зрения (и она имеет вполне законное обоснование), что в викторианскую эпоху женщины – особенно представительницы среднего и высшего классов – занимали, по сравнению с мужчинами, более низкую ступень социальной лестницы. Хотя женщины и не имели равных прав с мужчинами, прежде они считались весьма полезными членами общества – по крайней мере, дома. Но затем в силу многих причин, главная из которых – резко возросшее на местном рынке труда количество дешевой рабочей силы, вся их общественная полезность по большей части была сведена к рождению детей, украшению (пусть и мнимому) домашнего очага и полной беспомощности – не женщины, а глупые, вечно занятые своим вязанием куклы, как они представлены в викторианской литературе. Вот как это выразил один из персонажей поэмы «Принцесса» (1847), принадлежащей перу Альфреда Теннисона, считавшегося формирователем, выразителем и зеркалом современной ему общественной мысли:
Лишь очень немногие честно, даже наедине с собой, признавали, что именно таково положение дел. Большинство же предпочитали смягчать свою оценку и роль женщины, считая последнюю не столько стоящей ниже мужчины по своему развитию и уму, сколько существом совершенно особого рода. Об этом же говорит и Теннисон в заключительных строках своей поэмы, выражая, быть может, свою собственную позицию:
Отсюда он делает вывод:
Мужчина – существо, наделенное силой, властью, умом. Женщина – существо эмоциональное, понимающее, любящее, живущее сердцем и чувствами. Эти качества редко сочетаются между собой; впрочем, они и не должны. Мужчина создан для жестокого мира сделок, а женщина, «домашний ангел», – для превращения домашнего очага и семьи в святилище и место отдохновения.
До этого момента я приводил довольно статичную картину британского общества, каковым оно и было. Но вот, во многом под влиянием сил, приведенных в действие промышленной революцией, ситуация начала понемногу меняться. Начиная с 1826 года членам религиозных сект (как в свое время методистам) разрешили занимать общественные должности без специальных законов об освобождении от уголовной ответственности, а в 1829 году католики были восстановлены в гражданских правах. (Это, конечно, не значит, что каждый католик получил право голоса на выборах, просто сам по себе католицизм больше уже не являлся непреодолимым барьером к получению государственных должностей.) Кроме того, из судебных книг начали изыматься наиболее варварские законы – вполне благоразумная мера, поскольку присяжные, заранее зная меру наказания виновному, часто отказывались выносить приговор. Так, например, выдавать себя за челсийского пенсионера больше уже не считалось преступлением. А в 1832 году была даже проведена первая парламентская реформа, отменившая ряд наиболее вопиющих беззаконий в британской правовой и избирательной системе. К сожалению, были устранены только самые грубые и вопиющие нарушения, но при этом власть, пусть и в слегка урезанном виде, по-прежнему оставалась в руках политической элиты. Большинство людей, включая и женщин, по-прежнему были лишены права голоса, а промышленный север Англии на всех уровнях в целом так и остался «изгоем».
Более того, ценность и необходимость некоторых законов вызывала вполне обоснованные сомнения. Еще в конце XVIII века его преподобие Т. Р. Мэй в своем «Очерке о принципах народонаселения» утверждал, что принятие закона о бедных было неразумным актом и не привело к облегчению доли бедняков. Действительно, он искренне считал, что этот закон должен был положить конец проблеме, ради которой он и был принят, – покончить с бедностью и устранить этот сектор в структуре населения. К такому довольно нелепому выводу Мэй пришел на основании той предпосылки, что там, где наблюдается рост народонаселения в геометрической прогрессии, снабжение продовольствием в лучшем случае возрастает только в арифметической прогрессии. Следовательно, пока народ будет терпеть лишения и ограничения, борьба за существование неизбежна, ибо всегда найдутся люди, неспособные себя обеспечить. А восполнение недостающих средств с помощью актов благотворительности в конце концов только усугубит дело.
Люди, не считавшие себя бедными настолько, что это причиняло им страдания, восприняли эти доводы почти как истину (Инглис, 1971). Они прекрасно увязывались с популярной в то время темой, дебатировавшейся в политических кругах, что проблемы будут только нарастать, если государство попытается их решить за счет повсеместного внедрения схем благотворительности. К тому же эти доводы имели солидное подкрепление и со стороны религии. Разве не сказал Христос: «Ибо нищих всегда имеете с собою»? Таким образом, в 1830-х годах заново обновленные законы о бедных привели к массовому строительству новых работных домов – мест, настолько мрачных и устрашающих, что бедняки прилагали максимум усилий, чтобы только туда не попасть, вплоть до того, что отказывались подавать прошение о вспомоществовании. Мальтус, несомненно, был бы весьма обрадован, если бы узнал, что вследствие появления работных домов число нуждающихся стремительно пошло на убыль. Однако, как сардонически заметил Карлейль (1872), для оправдания чего-либо нет никакой нужды прибегать к политической экономии: «Если бедняков сделать несчастными, их станет меньше. Это секрет, известный каждому крысолову».