Дарвиновская революция

Таким образом, Кювье решительно воспротивился доктринальной «цепочке бытия» и заявил, что ни один организм (исключая, может быть, только человеческий) не совершеннее любого другого. Используя еще один термин-дериват из своей доктрины об «условиях существования», а именно «субординация признаков», он провозгласил, что наличие одних органических признаков исключает наличие других и что можно выстроить целую иерархическую лестницу, ведущую от признаков, допускающих наличие других, к признакам, которые наличие других признаков не допускают. Вместо того чтобы выстроить животных в непрерывную цепочку, Кювье разделил их на четыре четких класса (embranchements): позвоночные, моллюски, членистые и лучистые животные (Коулман, 1964, с. 87–98). А Этьену Жоффруа Сент-Илеру (отцу Исидоры Жоффруа Сент-Илер), который с симпатией относился к эволюционным идеям Ламарка, Кювье заявил, что между представителями различных групп проводить какие-либо аналогии недопустимо.

Хотя антиэволюционизм Кювье был преимущественно лишь одним из атрибутов его телеологической картины мира, у него были, несомненно, веские эмпирические доводы в поддержку своей позиции. Он мог бы выдвинуть множество доказательств против теории «скачкообразной» эволюции, постулирующей, что переход от одного вида к другому происходит скачкообразно. Помимо ссылок на мумии и отрицания знаковых аналогий между embranchements, Кювье указывал: что бы там ни говорил Ламарк, а у местных животных вообще не наблюдается каких-либо подвижек к великим преобразованиям. Он с презрением относился к взглядам Ламарка на то, что поведение и привычки могут приводить к наследственным изменениям. И отрицал возможность того, что в природе происходит постоянное спонтанное зарождение новых форм жизни (Кювье, 1822, с. 114–128).

И наконец, была еще палеонтологическая летопись. (По иронии судьбы именно блестящие палеонтологические исследования, проведенные Кювье, подготовили путь для одного из главных столпов эволюционизма.) Кювье показал, как следует читать эту летопись, указав, по меньшей мере отчасти, на последовательное развитие организмов. В этой летописи первыми идут рыбы и пресмыкающиеся, а уж затем на арену истории выступают млекопитающие с очень странными формами и приходят к формам, очень напоминающим те, что известны нам сегодня. Человек стоит в этой летописи самым последним. Действительно, никаких человеческих ископаемых или окаменелостей не найдено. Скорее всего, их вообще нет. Что касается рыб, то они, видимо, предшествуют пресмыкающимся и показывают последовательность видоизменений, ведущую к современным формам (Кювье, 1822, с. 114–128). Но хотя Кювье и вынес на суд научной общественности эти факты, чего Ламарк в своей Philosophie zoologique так и не сделал, сам он не считал эту летопись безусловно последовательной – этому мешало его метафизическое неприятие любой «цепочки бытия» – и, сосредоточившись на пробелах, имеющихся между различными видами организмов, рассматривал летопись как очевидное доказательство, направленное против эволюционной гипотезы (Кювье, 1822, с. 117). Если бы имела место эволюция, заявлял он, между различного вида организмами в палеонтологической летописи не было бы никаких пробелов. Но такие пробелы существуют. А раз так, то Кювье чувствовал необходимость выступать против эволюции столь же категорично, сколь категорично Ламарк ее отстаивал.

Кювье был искренним и убежденным французским протестантом, и его вывод был, безусловно, на руку церковным иерархам. Но, как и Ламарк, он не смешивал религию и науку и старался держать одну от другой на расстоянии. При этом картина мира Кювье слишком изобилует частыми потопами, и в ней немало примет и намеков, указывающих на то, что последним был тот, который описан в Книге Бытия. Однако он не чувствовал необходимости напоминать о мудрости Божией, которую Господь вложил в Свое творение, просто потому, что сам мог телеологически истолковывать наличие тех или иных признаков в организме. И даже не давал себе труда поддерживать ту идею, что Господь чудесным образом вмешивается в историю Земли с целью последовательно создавать новые виды до человека включительно – существенное дополнение к истории творения в Книге Бытия! Отказавшись рассматривать палеонтологическую летопись в качестве доказательства пресловутой прогрессии, Кювье использовал ее в основном для утверждения подлинности такого фактора, как полное исчезновение организмов. Более того, он хотел опровергнуть позицию Ламарка, утверждавшего, что виды ископаемых, не имеющие своих живых подобий, должно быть, эволюционировали, заявив ему в пику, что такие виды просто полностью вымерли. Присутствие их наследников в той же летописи он объяснял не сотворением новых форм, а миграциями различных организмов из других частей света. Кювье был готов даже свести всех живых тварей к изначальным парам, представлявшим виды в далеком, уходящем во тьму веков прошлом (Коулман, 1964, с. 159–160; Боулер, 1976, с. 16–22). Более того, ни словом, ни намеком не упоминая о Боге, якобы последовательно раскрывающем Свои творческие энергии в виде сотворения новых существ, Кювье напрямую связывал изменения, которые мы видим, например, в палеонтологической летописи рыб, с изменениями (климатическими и прочими) на Земле и, вероятно, про себя считал, что то же самое применимо и к другим организмам. Короче говоря, хотя Кювье ратовал за гармонию между наукой и религией, он всячески заботился о том, чтобы между ними была соблюдена дистанция. Отношения между наукой и религией были наваждением или страстью, в большей мере свойственными британским ученым, как мы это увидим из последующих глав. И я искренне надеюсь доказать, что это было одной из причин того, почему дарвиновская революция имела место именно в Британии, а не где-то еще.

Британское общество и научное сообщество

В 1830 году, когда на престол взошел король Уильям IV, Британия представляла собой страну парадоксов: в некоторых отношениях британцы были самой передовой нацией Европы, а в некоторых – самой отсталой (см. Билз, 1969; Дж. Ф. К. Гаррисон, 1971). Промышленная революция развивалась здесь такими темпами, как ни в какой другой стране: техника применялась как в производственной сфере, так и в жизни в целом столь повсеместно и такими темпами, что весь XIX век Британия оставалась самой мощной державой мира. Не следует забывать и о том, что революция происходила и в сельском хозяйстве тоже, ибо при обработке и возделывании земли применялись самые передовые научные методы, значительно увеличивавшие урожайность посевных культур. Таким образом, продовольственные запасы возрастали, что позволило кормить и снабжать продуктами все увеличивавшееся население страны, которое быстро урбанизировалось, так как новые большие города, возникшие в Северной и Центральной Англии, нуждались в дешевой рабочей силе, а ее-то как раз и поставляли сельские окраины. В 1831 году общее население Британских островов равнялось 24,1 миллиона человек, из которых примерно треть составляли ирландцы. Лондон был крупнейшим городом с населением в 1 900 000 человек (13,5 % от числа населения Англии и Уэльса). К 1851 году население Лондона выросло до 2 600 000 человек. Что касается других городов, то население Манчестера в тот же период выросло со 182 000 до 303 000, Лидса – со 123 000 до 172 000, Бирмингема – со 144 000 до 233 000, Глазго – с 202 000 до 345 000 человек, а население Брэдфорда, составлявшее в 1801 году всего 13 000 человек, в 1851 году выросло до 104 000 (Дж. Ф. К. Гаррисон, 1971).

Однако как в политическом, так и в социальном отношениях Британия оставалась почти феодальной страной. Власть была сосредоточена в руках весьма немногочисленной горстки людей, которые в большинстве своем не были ни промышленниками, ни предпринимателями, а представляли собой титулованную аристократическую знать – крупных землевладельцев (партия вигов) и мелких землевладельцев, или джентри (партия тори). Большинство людей не имели даже права голоса, одна из палат в парламенте была укомплектована исключительно наследственными аристократами, а многие места в палате общин находились всецело под контролем отдельных индивидуумов. Многие места, особенно закрепленные за так называемыми «гнилыми местечками», были представлены лишь несколькими избирателями, и их представители по различным соображениям, включая и страх перед мерами экономического характера, были послушными орудиями в руках боссов, которые их назначали и, по сути дела, повелевали ими. Если принимались новые законы, то они прежде всего учитывали нужды и потребности политической элиты – тех, кто был заинтересован в сохранении сложившихся общественных устоев, – и эти законы, навязываемые обществу радетелями «справедливости мирным путем», затем преподносились всему населению в качестве постановлений, обязательных к исполнению. Самыми печально известными из них были так называемые хлебные законы, принятые сразу после войны с Наполеоном и вводившие высокие тарифы на импортируемое зерно. Таким образом, беднякам приходилось покупать продукты по более высоким ценам; промышленникам (которые не были частью истеблишмента) приходилось платить рабочим более высокую заработную плату; а землевладельцы собирали искусственно раздутую арендную плату.