Вечер и утро

Эдгар ринулся на них.

Они побежали, забыв о поросенке.

Эдгар помедлил, гадая, как поступить. Отчаянно хотелось поймать и примерно наказать воров. Но если упустить животное, перепуганный поросенок умчится неведомо куда, и поди его потом сыщи. Так что юноша отказался от погони за людьми в пользу поимки животного. Молодой, крепкий и выносливый, он догнал поросенка, прыгнул на него и схватил обеими руками за ноги. Как ни пытался, поросенок не сумел вырваться из его хватки.

Взяв беглеца поудобнее и понадежнее, Эдгар встал и пошел обратно к дому.

Он посадил поросенка в сарай, потрепал по холке Бриндла, который гордо завилял хвостом. Поднял упавший наземь топор и вытер лезвие о траву, чтобы смыть кровь вора, а затем наконец вернулся к родичам.

Те разглядывали тело третьего грабителя.

– Мертв, – сказал Эдбальд.

– Давайте утопим его в реке, – предложил Эрман.

– Нет, – возразила матушка. – Пусть другие воры узнают, что мы его убили. – Никакой опасности от властей ей не грозило: по закону вора, пойманного с поличным, следовало убивать на месте. – Ступайте за мной, мальчики. И тело прихватите.

Эрман и Эдбальд подняли мертвеца. Матушка повела всех в лес, прошла сотню ярдов по едва заметной тропинке через подлесок, пока не добралась до места, где тропу пересекала другая, почти неразличимая. Всякий, кто полезет к ним со стороны леса, обязательно должен будет миновать этот перекресток.

Матушка окинула взглядом деревья, мрачные в лунном свете, и указала на одно из них – с раскидистыми ветвями низко над землей.

– Давайте повесим тело вон там, – сказала она.

– Зачем? – удивился Эрман.

– Чтобы показать всем вокруг, как мы поступаем с теми, кто задумает нас ограбить.

Эдгар мысленно хмыкнул. Он еще не видел мать такой суровой. Впрочем, обстоятельства изменились, и она тоже изменилась.

– У нас нет веревки, – посетовал Эрман.

– Эдгар что-нибудь придумает, – заявила матушка.

Эдгар кивнул и ткнул пальцем в раздвоенную ветку на высоте около восьми футов.

– Суньте его туда, чтобы ветки были подмышкой.

Пока братья затаскивали труп на дерево, Эдгар нашел палку длиной около фута и толщиной в дюйм и заточил один ее конец топором.

Братья справились.

– Теперь сведите ему руки вместе, скрестите впереди.

Когда и это поручение было выполнено, Эдгар воткнул заостренную палку в запястье мертвеца. Пришлось использовать топор как молоток, чтобы добиться желаемого. Кровь почти не текла, сердце разбойника остановилось уже давно.

Эдгар проткнул концом палки второе запястье мертвеца. Теперь обе руки были надежно скреплены, а тело прочно заклинили у ствола.

Этот стервец будет висеть, пока не сгниет, думал Эдгар.

Но другие воры, должно быть, вернулись за товарищем – утром тела уже не было.

Несколько дней спустя матушка послала Эдгара в деревню одолжить отрез прочного шнура на обвязку порвавшихся башмаков. Среди соседей одалживаться было принято, вот только ни у кого не нашлось отреза нужной длины. Впрочем, матушка не зря поведала историю о набеге викингов дважды – сначала в доме священнослужителей, а потом в таверне: местные, конечно, не торопились считать новоприбывших своими, однако в Дренгс-Ферри многие теперь сочувствовали бедам семейства, вынужденного покинуть Кум.

Стоял ранний вечер. На скамьях возле таверны собралась небольшая компания, попивавшая эль из деревянных кружек в лучах закатного солнца. Эдгар до сих пор не попробовал местный эль, но посетителям таверны тот, похоже, нравился.

Он уже успел перезнакомиться со всеми жителями деревни и потому узнал собравшихся. Настоятель Дегберт беседовал со своим братом Дренгом. Квенбург и румяная Беббе прислушивались к разговору. Рядом сидели три другие женщины – Леовгифу, иначе Лив, мать Квенбург; более молодая Этель, вторая жена или, может быть, наложница Дренга; и Блод, рабыня, наполнявшая кружки из кувшина.

Когда Эдгар подошел ближе, рабыня повернулась к нему и спросила на ломаном англосаксонском:

– Хотеть эль?

Эдгар покачал головой.

– У меня нет денег.

Остальные воззрились на него, и Квенбург с усмешкой сказала:

– Зачем ты пришел в таверну, если не можешь позволить себе кружку эля?

Очевидно, она все еще злилась на то, что Эдгар отверг ее приставания. Сам того не желая, он нажил себе врага. Юноша мысленно застонал.

Обращаясь ко всем сразу и словно не услышав язвительных слов Квенбург, он негромко проговорил:

– Мать просит одолжить отрез прочного шнура на починку обуви.

– А чего сама не сделает? – не унималась Квенбург.

Остальные промолчали.

Эдгар растерялся, но отступать не спешил.

– Мы будем признательны за одолжение, – произнес он, стараясь не скрежетать зубами. – И непременно вернем, когда встанем на ноги.

– Если это когда-нибудь случится, – ввернула Квенбург.

Лив недовольно фыркнула. На вид ей было около тридцати, значит, Квенбург она родила лет в пятнадцать. Когда-то она наверняка была хорошенькой, подумалось Эдгару, но сейчас выглядела так, будто выпила слишком много собственноручно сваренного эля. Правда, она оставалась достаточно трезвой, чтобы укорить свою дочь за грубость.

– Добрые соседи так себя не ведут, девчушка.

– Оставь ее в покое, – сердито проворчал Дренг. – Она ничего такого не сказала.

Снисходительный отец, понятно, откуда что берется у дочери.

Лив встала.

– Идем, – позвала она Эдгара доброжелательным тоном. – Глядишь, у меня что найдется.

Он последовал за нею в дом. Она зачерпнула из бочки кружку эля и протянула ему.

– Бесплатно.

– Спасибо. – Он сделал глоток. Да, эль и вправду был хорош, отчего настроение Эдгара резко подскочило. Он осушил кружку и сказал: – Очень вкусно.

Лив улыбнулась.

Тут Эдгару вдруг пришло в голову, что она может иметь на него те же виды, что и ее дочь. Нет, он не страдал избытком тщеславия и не думал, что на него должны кидаться все женщины на свете, но догадывался, что в крохотной деревеньке каждый новый мужчина вызывает повышенный интерес.

Лив отвернулась и принялась рыться в сундуке. Мгновение спустя она достала моток веревки.

– Держи.

Она просто проявила доброту.

– Ты хорошая соседка. Благодарю.

Она забрала у него пустую кружку.

– Передавай наилучшие пожелания своей матери. Она храбрая женщина.

Эдгар вышел на улицу. Там разглагольствовал Дегберт, явно под воздействием напитка, который он столь охотно поглощал.

– По церковным календарям мы живем в девятьсот девяносто седьмом году от Рождества Господа нашего! Иисусу исполнилось девятьсот девяносто семь лет. Через три года наступит тысячелетие[11].

Эдгар разбирался в числах и просто не мог промолчать.

– Разве Иисус родился не в первый год? – уточнил он.

– Так и есть. – Дегберт посмотрел на юношу и снисходительно добавил: – Это знает каждый образованный человек[12].

– Выходит, свой первый день рождения он справлял во втором году.

Дегберт не нашелся с ответом, а Эдгар продолжал:

– В третий год ему исполнилось два года и так далее. Значит, в этом году, девятьсот девяносто седьмом от Рождества, ему исполнится девятьсот девяносто шесть лет.

Дегберт взъярился.

– Ты не понимаешь, о чем говоришь, высокомерный щенок!

Голос разума уговаривал Эдгара не спорить, но юноша поддался желанию исправить арифметическую ошибку.

– Вполне понимаю. День рождения Иисуса – это день Рождества, так что сейчас ему, строго говоря, всего девятьсот девяносто пять лет с половиной.

Лив, наблюдавшая за спором из дверного проема, ухмыльнулась.

– Вот так-то, Дегси!

Дегберт сделался мертвенно-бледным.

– Как ты смеешь говорить такое священнику? – прошипел он. – Ты вообще кто, по-твоему, такой? Даже читать не умеешь!

11

В григорианском и юлианском календарях «нулевой» год отсутствует, что до сих пор провоцирует некоторое количество «арифметических» споров вокруг летоисчисления (достаточно вспомнить недавние обсуждения точной даты начала XXI столетия).

12

По сей день эта расхожая точка зрения преобладает, поскольку опирается на принятое летоисчисление (первый год новой эры = первый год земной жизни Христа). Однако в библеистике сегодня принято относить рождение Христа к VI–IV вв. до н. э.