Страница 103 из 126
Существование такого плана косвенно подтверждает сам Унгерн. В протоколе одного из допросов записано: «Считает неизбежным рано или поздно наш (Красной армии. — Л. Ю.) поход на Северный Китай в союзе с революционным Южным, и, говоря, что ему теперь уже всё равно, что дело его кончено, советует идти через Гоби не летом, а зимой, при соблюдении следующих условий: лошади должны быть кованы, продвижение должно совершаться мелкими частями с большими дистанциями — для того, чтобы лошади могли добывать себе достаточно корму; что корма зимой там имеются, что воду вполне заменяет снег, летом же Гоби непроходима ввиду полного отсутствия воды».
Вероятно, Унгерн наводил справки о способах и оптимальных сроках перехода через Гоби[196]. На том же допросе он сказал, что «намеревался уйти через всю Монголию на юг», не уточняя, впрочем, куда именно. Во-первых, по его словам, он хотел «дать здесь пережить красное», то есть не думал весной продолжать войну ни в России, ни в Монголии; во-вторых, его целью было «предупредить красноту на юге, где она только начинается». Как записано в протоколе, имелась в виду революция в Южном Китае, но это выглядит нелогично: там «краснота» существовала давно. Местом, где она только начинала зарождаться, был именно Тибет, точнее — те области Малого Тибета, где росло влияние китайских республиканцев. Не случайно ещё в мае Унгерн собирался отправить послом в Лхасу не кого-нибудь, а Оссендовского, лучше других способного убедить тибетцев в реальности большевистской угрозы. К тому времени отношения Унгерна с Монгольским правительством испортились вконец; не исключено, что в его планах на будущее Тибет занял такое же место, как у Семёнова — Монголия: это был запасной вариант судьбы.
Как раз в то время остатки Оренбургской армии Бакича появились на западе Халхи, в районе Кобдо, но Унгерн об этом не знал. Надежда на Джа-ламу растаяла, оставался один путь — на юг. Решение идти в Лхасу, если оно в самом деле было «окончательным», кажется вынужденным, принятым под давлением обстоятельств, хотя оно естественным образом вытекало из идеологии Унгерна. Если под натиском революционного безумия пала Монголия — внешняя стена буддийского мира, следовало перенести линию обороны в цитадель «жёлтой религии». Не он один тогда полагал, что из Халхи фронт мировой революции скоро переместится в Тибет. Правда, остаётся неизвестным, получил ли Унгерн приглашение Далай-ламы XIII поступить к нему на службу; сообщение Гижицкого не позволяет утверждать этого наверняка. Возможно, новый план был такой же импровизацией, как все прочие, одним из многих возведённых Унгерном воздушных замков, для строительства которых ему никогда не требовалось много материала. Зато для забайкальских и оренбургских казаков, офицеров и мобилизованных в Урге колонистов этот план означал беспримерные лишения, а то и смерть, не говоря уж о том, что они должны были проститься с надеждой увидеть близких, попасть на родину или вернуться к мирной жизни хотя бы в Харбине или Хайларе. Для них Тибет был не опорным пунктом в борьбе с «краснотой», как для Унгерна, и не «сердцем тайн», как для Гижицкого, а дикой горной страной, где русскому человеку совершенно нечего делать. Сама идея похода через Гоби вызывала ужас[197].
2
С того момента, как от Загустая повернули обратно на юг, Унгерн начал отыгрываться на подчинённых. Его боялись «как сатаны, как чумы, как чёрной оспы». Он был взбешён неудачей, вдобавок лишь сейчас до него дошли известия, что Хатон-Батор Максаржав, переметнувшись на сторону красных, захватил Улясутай. Этот город, крупнейший в Монголии после Урги, Унгерн собирался сделать своей базой, туда были отправлены обозы с боеприпасами и снаряжением, и туда же он пытался заманить Богдо-гэгэна, но теперь приходилось менять планы.
Максаржав устроил резню находившихся в Улясутае унгерновцев и вообще всех русских; в отместку Казанцев, с частью отряда сумевший выбраться из города, принялся громить попадавшиеся по пути монастыри[198]. Его зверства лишали последней надежды на поддержку монголов, и так-то слабой после того как Богдо-гэгэн признал правительство Сухэ-Батора. Наследники Чингисхана оказались недостойны своей глобальной миссии, многие князья с необычайной лёгкостью перекрасились в красный цвет. Недавно Богдо-гэгэн заверял Унгерна, что его слава «возвысилась наравне со священной горой Сумбур-Ула»[199], а теперь «возродивший государство великий батор», хан и цин-ван, обладатель трёхочкового павлиньего пера и жёлтых поводьев на лошади, спаситель Живого Будды, вернувший ему свободу и престол, изгнавший из страны ненавистных гаминов, сделался просто неудачливым военным вождём, которого победили другие русские генералы.
Унгерном владело отчаяние; приступы апатии, когда он в полном одиночестве ехал отдельно даже от своего конвоя, сменялись припадками ярости. Исхудавший, почерневший от загара, он сумасшедшим галопом носился вдоль колонн, избивая всякого, на ком останавливался его взгляд. Не спасали ни прошлые боевые заслуги, ни возраст, ни чины. Начальник артиллерии полковник Дмитриев, командиры полков Хоботов и Марков ходили с перевязанными головами. Даже Резухина барон впервые избил, не то застав его спящим возле лагерного костра, не то вообще без причин. По рассказам, попало и Торновскому, хотя сам он утверждает, что когда налетевший сзади Унгерн внезапно обрушил на него ташур, ему удалось уклониться, и все удары достались лошади.
В эти дни он лютовал как никогда прежде, убивали при малейшем подозрении в готовности дезертировать. Промежуточной стадией между жизнью и смертью стало разжалование в пастухи. Идея принадлежала Бурдуковскому, чья команда наряду с палаческими функциями ведала скотом и конским запасом; он уговорил Унгерна не «кончать» виновных сразу, а отдавать ему в помощники. Число офицеров «с хворостинами» доходило до двадцати восьми человек. После боя под Новодмитриевкой среди них оказался и капитан Оганезов, вместе с Гижицким пытавшийся начинить снаряды цианистым калием. По одной версии, он по ошибке обстрелял сопку, где находился барон; по другой — вёл огонь с закрытой позиции, и когда Унгерн набросился на него с обвинениями в трусости, ответил с достоинством профессионала: «Я, ваше превосходительство, одинаково хорошо стреляю как с закрытой, так и с открытой позиции, и, как изволите видеть, снаряды ложатся среди цепей красных». За это Оганезов был избит ташуром и отправлен в погонщики скота. Через несколько дней он представлял собой «босую растерзанную фигуру», в которой Князев «с трудом признал бравого капитана, ещё недавно щеголявшего своими тишкетами».
С тех, кто подвергался такому наказанию, снимали мундир и сапоги. Когда это было проделано с первой партией, Макеев, подойдя к этим офицерам, увидел: «Все они были босы, в одних рубашках, порванных штанах, сидели кружком, молча и мрачно резали сырую коровью кожу на четырёхугольники, углы которых связывали кожаными полосами. Они шили себе онучи, надеясь, что, быть может, какое-нибудь чудо спасёт их от неминуемой смерти». Большинство этих «босоногих оборванцев» погибали в первые дни, лишь немногим удавалось «зацепиться за жизнь» в предвидении неизбежного конца.
Стали поговаривать, будто «дедушка» потому так зверствует, что решил перейти к красным и зарабатывает себе прощение. Даже Князев, самый последовательный из его апологетов, признает, что едва давление красных ослабло, Унгерн «использовал свой относительный досуг для того, чтобы со всей энергией заняться внутренними делами дивизии: выражаясь деликатно, он усилил репрессии».
Наутро после первой монгольской стоянки, когда снимались с лагеря, были найдены изуродованные шашками трупы нескольких офицеров и казаков. Все они лежали неподалёку от того места, где ночевали каратели Бурдуковского. В чём состояло их преступление, никто не знал, но с тех пор мертвецов находили на каждом ночлеге. Некоторых, как сообщает Аноним, убивали спящими.
196
«Здесь все проще, — считает С. Л. Кузьмин. — В походе на Замын-Удэ он увидел, когда и как удобнее идти через Гоби. Наверное, думал, что красные пойдут в революционный Южный Китай через Гоби, а не через Дальний Восток: там ведь японцы, Чжан Цзолин и белые».
197
Лишь страстные поклонники эзотерика Николая Гурджиева могли поверить, что примерно в это же время по пути в Тибет он легко пересёк Гоби на ходулях, благо при таком способе передвижения ему не страшны были песчаные бури, бушующие только над самой поверхностью земли. По Гурджиеву, «трудности перехода через Гоби сильно преувеличены»; в частности, нет никакой проблемы с кормом для лошадей и овец — они могут питаться песком, поскольку на месте этой пустыни когда-то находилось море, и гобийский песок представляет собой необыкновенно богатые витаминами останки обитателей морских глубин.
198
В одном из них, вырезав всех лам, он не пощадил даже стоявших перед ним на коленях мальчиков-хуврэков. «До сих пор в ушах звучат их раздирающие вопли о пощаде, — через восемь лет вспоминал свидетель этой бойни. — Упали на колени, протягивая руки с искажёнными ужасом смерти лицами, говоря: “Нойон, нойон!” Но “нойон” был неумолим. Сверкнули клинки... и всё было кончено. Дикая расправа свершилась перед глазами всего отряда. И люди, привыкшие к виду крови, испытавшие весь ужас Мировой и Гражданской войны, были смущены. Одни отвернулись, другие уставились в землю. Все молчали, но у всех была одна мысль: надо положить конец этому кошмару».
199
В буддийской космологии гора Сумеру — столп мироздания, место обитания богов.