Страница 102 из 126
Однако восточное направление не устраивало его по многим причинам. В гарантии, якобы полученные Семёновым от Чжан Цзолина, он, скорее всего, не верил, как не верил и самому атаману, обманувшему его перед походом в Забайкалье. Маньчжурия была для него опасной зоной, белое Приморье — тоже. В первом случае его ждала китайская тюрьма, во втором — отставка, а то и арест. Если во Владивостоке каппелевцы не позволили Семёнову даже сойти на берег с японского корабля, а когда он всё-таки высадился, едва его не арестовали, с Унгерном подавно никто бы церемониться не стал. При удачном стечении обстоятельств ему, может быть, удалось бы сохранить жизнь и свободу, но оставить в своём распоряжении Азиатскую дивизию не было ни малейшей надежды. Никаких личных средств Унгерн не имел и не лукавил, говоря в плену, что он «беднее последнего мужика». Клад, якобы зарытый им под Ургой, скорее всего — легенда; его имущество на станции Маньчжурия, как и склады дивизионного интендантства в Хайларе, было пущено с молотка, чтобы возместить убытки пострадавших в Монголии еврейских и китайских коммерсантов, семьёй он не обзавёлся, единственным его сокровищем оставалась власть над двумя тысячами вооружённых людей, пока ещё покорных ему. Вложить этот капитал было некуда, но и терять его Унгерн не желал.
На реке Эгин-Гол в тылу Азиатской дивизии появился нагнавший её Щетинкин, в прошлом — лихой штабс-капитан, выслужившийся из солдат, полный георгиевский кавалер и, по слухам, добрый знакомый Унгерна по фронтам Первой мировой войны. Его отряд, насчитывавший четыре сотни всадников, по инерции продолжал считаться «партизанским», хотя на деле подчинялся штабу 104-й бригады. Появление Щетинкина означало, что на подходе и пехотные части красных.
Унгерн не особенно встревожился этой новостью, но чтобы иметь в арьергарде не обременённые большим обозом лучшие сотни, а заодно упорядочить управление растянувшимися на десять вёрст колоннами, опять разделил дивизию на две бригады. Резухину с двумя полками предстояло задержаться на биваке, а сам барон с главными силами, монгольским дивизионом, артиллерией и госпиталем наутро должен был выступить из лагеря и в дальнейшем двигаться впереди, на расстоянии одного-двух переходов.
В ночь перед тем, как дивизия разделилась, доктор Рябухин, спавший в своей палатке, был разбужен земляком и сослуживцем по армии Дутова, молоденьким казаком Иваном Маштаковым. Незадолго до того Унгерн, по-прежнему имевший слабость то и дело проникаться к кому-то внезапной, обычно недолгой симпатией, присвоил ему офицерский чин и приблизил к себе. Маштаков был введён в небольшую группу офицеров во главе с полковником Островским, которые исполняли обязанности порученцев, но именовались «штабом».
Взволнованный, возбуждённым шёпотом он сообщил Рябухину, что стоял возле палатки, где находились Унгерн с Резухиным, и подслушал их разговор. Оказывается, барон решил идти не в Маньчжурию, а на юг, в Тибет. Он намерен пересечь Гоби, привести дивизию в Лхасу и поступить с ней на военную службу к далай-ламе. Резухин «робко возразил», что без запасов продовольствия и воды едва ли удастся пройти через Гоби. На это Унгерн ответил, что и в Маньчжурии, и в Приморье им обоим появляться небезопасно, а людские потери его не пугают, принятое им решение — окончательное.
Свидетельство Рябухина — не единственное. Аноним считал, что само разделение дивизии на две бригады произошло из-за ссоры Унгерна с Резухиным, не одобрившим плана похода в Тибет. После этого барон будто бы даже отобрал у него все географические карты — видимо, чтобы они не смущали его помощника расстоянием до Лхасы вкупе с отмеченными на них горными хребтами и пустынями, через которые предстояло пройти. По Анониму, почва для похода в Тибет была подготовлена давно: Унгерн ещё в Урге установил «прочную связь» с Далай-ламой XIII, поддерживал с ним переписку, послал ему «ценные подарки из монгольской добычи», а взамен получил «священные талисманы», призванные «охранять его жизнь и приносить успех в делах». От имени барона полковник Львов «строчил на пишущей машинке длинные послания», пугая правителя Тибета «стремлением коммунистов уничтожить всех служителей религиозного культа, где бы они ни находились». В свою очередь, тот якобы жаловался Унгерну на притеснения китайцев и англичан.
Машинок с монгольским или тибетским шрифтом не существовало в природе, да и ни одним из этих языков Львов не владел; сочинённые им послания должен был кто-то переводить, но в остальном всё похоже на правду. В плену Унгерн называл Далай-ламу XIII в числе своих адресатов. Об ответных письмах ничего сказано не было, но накануне второго похода в Забайкалье лагерь Азиатской дивизии на Селенге посетили посланцы владыки Тибета. Об этом визите упоминает только Гижицкий, зато ему можно доверять. Даже после неудачи с производством химического оружия он остался любимцем барона, в числе немногих находился при нём на правом берегу Селенги и, вероятно, знал о его делах больше других офицеров, за исключением разве что Резухина. Князев, однажды зайдя с докладом в палатку Унгерна, был неприятно удивлён тем, что этот поляк, имевший всего лишь чин поручика, «в непринуждённой позе» лежит на походной койке, тогда как в присутствии барона заслуженные полковники и садиться-то не смели. Одной из причин столь фамильярных отношений могло стать близкое знакомство Гижицкого с родным братом Унгерна, Константином.
Прибывшие на Селенгу тибетцы голов не брили и носили косы, значит, были не духовными особами, а светскими. Тем не менее монголы из дивизиона Сундуй-гуна относились к ним с благоговением, целовали края одежд, собирали землю из их следов, чтобы использовать для ворожбы и приготовления лекарственных снадобий. Это объяснимо лишь в том случае, если речь идёт не об остатках тибетской сотни, а о представителях самого Далай-ламы XIII, аристократах или чиновниках высокого ранга. Иначе они бы не стали обещать Гижицкому, который с ними подружился, свободный въезд в закрытую для европейцев Лхасу и пристанище в Потале. Гижицкий, страстный путешественник, впоследствии много лет проживший в Африке, был счастлив, предвкушая возможность побывать в «сердце тайн», но так туда и не добрался.
Он ничего не говорит о том, с какой целью появилась на Селенге тибетская миссия, однако можно допустить, что уже тогда Унгерн получил предложение перейти на службу к Далай-ламе XIII. Ничего фантастического в этом нет, позднее наёмные отряды из казаков и бывших белых офицеров служили многим китайским генералам и очень ими ценились. После того как в 1913 году была провозглашена независимость Тибета, Далай-лама XIII при активном содействии англичан создал армию европейского типа и начал проводить модернизационные реформы, но у него имелось немало противников среди консервативно настроенного духовенства. Оппозицию возглавил панчен-лама, второе лицо в тибетской духовной иерархии. В ситуации, когда внутри страны было неспокойно, а Китай и Англия пытались подчинить её своему влиянию, Азиатская дивизия с сильным монгольским контингентом пригодилась бы энергичному хозяину Поталы. Тот давно мечтал иметь казачий конвой и просил об этом ещё Николая И. С помощью Унгерна он мог бы противостоять Пекину, но уменьшить зависимость от высших офицеров собственной армии, обучавшихся в Индии и служивших проводниками британских интересов.
О тибетском плане Унгерна рассказывают лишь Аноним и Рябухин, зато независимо друг от друга. Их записки не были опубликованы, списать один у другого они не могли, тогда как другие участники монгольской эпопеи при работе над воспоминаниями пользовались трудами предшественников. Торновский, например, читал книгу Князева; часто трудно судить, где он пишет по личным впечатлениям, а где — заимствует факты, но освещает их по-своему. О возможном походе в Тибет ему не было известно, он передаёт слух о том, что Унгерн собирался вести дивизию в Урянхайский край, перезимовать там за стеной неприступных гор, а весной вновь начать войну с красными в Сибири. Последнее вызывает сомнения, но первая часть этого плана не противоречит тибетскому варианту: Урянхай мог стать этапом на пути в Лхасу. Дело происходило в середине августа, а осенью, пока не выпадет снег, Гоби — неодолимое препятствие даже для небольших караванов на верблюдах, тем более — для двух тысяч всадников со скотом и обозом. Прежде чем идти в Тибет, нужно было где-то отсидеться до зимы.