Бардо

Перед глазами ее локоны рвут свое пузо от хохота. Им смешно. Хотя только что было грустно. Два полных бокала пива стоят перед ними. Все мысли на столе. Четыре бокала выпиты. Вера сидит напротив. Роман глотает каждый ее вдох. Каждые ее глаза, каждые ее русые волосы. И вдруг. Опять. Тревога вылазит. Не понятно откуда. Может быть из-под стола, может быть из кухни ресторана. Или тревогу приносит официант, или она падает на Веру с потолка. Но неожиданно ее глаза опустошаются на секунду. Затем возвращаются. Люди смеются, говорят о пустяках. Кто-то заказывает бургер. А Верены глаза опять повисают в пустоши. Роман не понимает, смотрит она в сторону или в никуда. Раз за разом ее глаза пропадают и возвращаются. И опять застывают. Смотря сквозь всего существующего. Страх. Страх завладевает костями Романа, когда он машет перед ее глазами руками, а она ничего. Ничего.

– Вера? Что с тобой?

– А? Ничего. А что?

На этих словах тело решает напасть. Резкая судорога толкает Веру в грудь и подчиняет себе ее всё. Вера рвет. Белки пожирают зрачки. Остается лишь одна невыносимо белая и безжизненная: пустота в глазах. Дьявольский ритм царит. Роман не понимает, что дальше, что делать, что нужно, что происходит, что важно. Он перемахивает через стол, хватает салфетки, держит Веру за голову, бережет затылок. В ужасе. Кричит ей в белые глаза, просит успокоиться, умоляет, зовет официанта, все смолкают. Из Вереных глаз идет дождь, она то приходит в сознание, то…

– А? Что?

– Что с тобой?

– Где я?

– Только пожалуйста, успокойся.

То оглядывается вокруг, видит, где она и снова уходит в кошмарный припадок из невозможных снов. То оглядывается вокруг, видит, где она и рыдает в ужасе от того, что вокруг и где она, то оглядывается и уходит снова, все повторяется снова, все повторяется снова, все повторяется.

– Что с ней?

– Я не знаю, вызовите скорую, пожалуйста.

– Надо положить ее куда-то. На улице есть лавочка.

– Лавочка? Вы с ума сошли? Там снег идет.

– Хорошо. На стол ее.

Это бармен. Его лицо вопрошает, что это за бред. Оглушенные страхом зрители озираются на происходящее. Бургер остывает на ужаснувшемся столе. Что с ней происходит? Кто это? Но на лицах не сострадание, нет, травяной сбор: из отвращения, страха и тревоги.

За руки, за ноги! Это нечто вырывается. Бармен с Романом пригвождают Верено тело к столу. Кладут набок несчастную голову. Держи ее! Скорая будет где-то через десять минут. Романовы руки держат Верены щеки. Еще немного. Только, пожалуйста, успокойся.

– А? Что? Где я?

Верены прицелы не фокусируются. Ее пугает все, даже сам испуг. Она сканирует предметы вокруг и решительно падает в судорогу. Зрители устали от ужаса и возвращаются к ужину. Пытаются заткнуть свои уши разговорами о ерунде. Чушь из их ртов заглушает биение Веры о стол. Стук дрожи. Никто не поможет. Всё невозможно.

– Скорая!

В паб врываются люди в спасительной одежке.

– Так. Что с ней?

Глотая икоту и отвращение с колой зрители вздрагивают на стульях. Затем вновь забываются в разговорах.

– Так что с ней?

– Думаю, эпилепсия. – Твердит Роман и сам не верит.

– А раньше бывало такое?

– Нет, но врач говорил, что может.

– Ясно. Берем ее.

Носилки вносят в бар. Кто-то смеется и чешет зад. Два бугая хватают приступ, пытаются поднять его и вынести. Впопыхах бежит официант. Вам как: картой или налом? Оплатите, а то ее вещи мы себе оставим. Пока любимое создание хватают медработники, Роман платит всем, чем может. Агонирующее тело рвется из кожи. Чек возьмете? Не забыть все вещи. Сумка. Телефон. Проверить еще раз. Носилки с трясущимся живым Вереным трупом выносят из бара. За ними бежит сердце Романа. Бургер доедается.

Никто никогда, как ты.

«О высокородный, сейчас ты будешь испытывать приступы сильной радости, чередующиеся с приступами сильной печали, и эти состояния будут меняться мгновенно, словно состояние веревок, приводящих в движение ковш катапульты. Не испытывай ни малейшего стремления к радостям, и не испытывай неудовольствия от страданий».

Бардо Тхёдол. Тибетская Книга Мертвых.

Я ужасный человек, но я улыбаюсь. Опять трамвай. Сороконожкой проползает по улочкам мимо глаз. Вчера. Было ужасно. Невыносимо. Я ждал. Не мог более смотреть, заглядывать в телефон. Листать уведомления. Может, еще одно сообщение от нее? Нет. Не смотреть. Смерть. Не смотреть, но видеть. Красиво. В чем разница? Видеть что? Надоели витрины. Zara, Armani, Кофе, Столовая. Каша из детства. Садик. Мама. Одно и то же. Дерьмо. Не только их, и вчера. Когда ненавидишь себя, ненавидишь все. Всегда.

Роман хватается за сидушку. Вдавливает ее в ладонь. Чуть не упал, как во сне. Страшно. Отчего же? Кислород. Не кончится, пока не кончатся легкие. Романово тело взволновано будущим. Вдох. Поглубже. Не закончится. С чего бы? И все же. Каждый раз покупаешься. Надо дышать животом. Тогда чувствуешь все. Живот надувается. Медленно. Ты дышишь, ты здесь, ты живешь, ты моргаешь. Так-то понятно. Сейчас-то что? Она написала. Сама. Написала. После концерта лишь одно сообщение. «Никто никогда не обнимал меня так же, как ты». Так же, как я? Это как это? Я позвонил. Она сбросила. Наверное, хотела именно так. Вживую. Постаралась. Специально или правда? А если бы я не догнал ее? Нашел бы, чтоб потерять – и все. Так хрупко. Все так невесомо и скользко. Первое наше свидание. Будет?

Романов взгляд уперт. Спина дырявая. Зачем носить такое? Вон же, бутики. Ни времени, ни денег. Такова жизнь. Дырявая кофта, дырявая жизнь. Как от ножевых ударов в спину.

Не всегда. Не только так. Не всегда ножи. Не всегда спина. Чаще всего самое плохое, как специально. Нет, специально. А кто? Но иногда и хорошее. Не ждал, что напишет. Но написала. Еще и такое. Справедливость? Ну да, неужели? Чудо, долгожданное. Все говорило об обратном. Случилось иначе. Всегда и все – иначе. После концерта. Убежала. Так быстро. Со слезами. От меня. Это ужасно. Манипуляция? И теперь? Или проблемы? Я такой же. В нашей стране все психически нездоровы. Эти несколько дней… Как в тумане. Что думать? Как не думать? Как думать о другом? Каждая мысль об одном и том же. Только одно слово… Среди всех слов лишь одно: люблю. Идиот. Ну да, идиот. И что? И что? Кто не такой же? Кто не такой же, как все и всё на свете?

Этот скрип трамвая. Он иной. Фу, жесть. И как терпеть? Ну, терпят же как-то. И грязь. Повсюду постоянно. Так было всегда. Раньше вообще не было трамваев. Еще советские. А говорят, ничего не осталось. Ага. Советская власть. Ходили пешком или на лошадях. Все было труднее, чем сейчас.

Она написала. Все-таки. Никто никогда. Никто никогда. Никогда никогда никогда. Что, правда? Такую-то? Сентиментальность. Не обнимал так же, как ты. А как я обнял? Не помню. Лез целоваться. Как придурок какой-то. Голодный. И все. Как животное на кусок мяса. Как каждый. Люди тоже животные. Животные тоже люди. Видимо, было что-то. Они чувствуют такое. Все чувствуют. Девушки, женщины. Мы думаем, они чувствуют. У нас логика, у них интуиция. Ясновидящие.

Никто никогда не обнимал меня так же, как ты. Никто никогда не писал мне ничего подобного. Ха-ха. Тронут? Не то слово! Тронулся. Ага-ага, потешь свое самолюбие. Дело-то не в этом. Чего мне стыдиться? Ведь это не ложь. Все – правда. Я правда все сделаю. Я готов. Лишь бы не обернулось какой-то херней. Я и теперь тронут. Тронут. Чем? Рукой? Ногой? Чувствами. Даже если не придет. Теперь я знаю, как ее зовут. И я увижу ее вновь. Если придет. Надеюсь. Ящик Пандоры. Вера. Красивое имя. Символичное.

Почему именно центр? Хмм. Там такое скопление людей. Подумает на месте, когда увидит? Хочет или нет? Там решит. Не помнит, как выгляжу. Может быть. Надеюсь, дело не в этом. Жестоко. Договор есть договор. Да и выбора нет. Так что центр. Центр так центр. Окно. Заляпано. Чем? Кто-то брызнул спермой. Или надышали дети. Ладонями, как клеем. По стеклу. Прозрачное зеркало. Как иней, оставленный Дедом Морозом. Глупо, а верят. Дети… И все верят во что-то. Без этого невозможно.