Бардо

Данил Ечевский

Бардо

Путь в иной мир – есть не что иное, как сам путник.

Демчог В.В.

Чикхай Бардо.

«О высокородный, ты находился в обмороке в течение последних трех с половиной дней. Как только ты очнешься от этого обморока, то подумаешь: «Что же случилось!»

Делай все, чтобы узнать Бардо. В это время вся сансара будет вращаться; и пред тобой предстанут видения различных сияний и божеств. Все небеса будут казаться синими».

Бардо Тхёдол. Тибетская Книга Мертвых.

Обними.

Жизнь – это процесс умирания. И как только не вредит себе человек, чтобы не умереть. Любое средство – лучшее, кроме правильного. Не живые, но все еще мертвые неспособны решиться на полную смерть, а потому выбирают маленькую. Каждый день. И неслучайно дым сигарет так жаждет впитаться в легкие. Убить себя не своими руками. Руками другого. Да! Да! Так, чтобы это была любовь! Как покончить с собой, не убивая себя? – Влюбиться. Худшее из того, что можно сделать. Наверно именно поэтому это так хорошо всем удается. Влюбиться в такого же! Трупов много. Их всегда больше. Они ползут друг к дружке сквозь время. На ищущих до крови коленях. Встречаются лишь потому, что никогда не должны были встретиться. Нельзя. Не в силах убить себя, но в силах убить другого. Совместный суицид – это их любовь. Умереть вместе. Друг от друга.

– Я уже еду. Скоро буду.

– Нет, не будешь.

– Что это значит?

Но ответа нет.

– Пожалуйста, ответь.

Но нет ответа.

– Возьми трубку. Хотя бы скажи мне, что происходит. Просто скажи. Ну за что ты так со мной?

Вера выключает телефон. Роман просит таксиста ехать быстрее. Забегает в подъезд. Стучит в дверь. Жмет на звонок. Отключен.

– Прошу, впусти меня. Ну зачем ты так со мной?

Он кричит в угрюмое лицо двери, умоляет ее. Ответа нет. Ничего. Подъездная полутьма. Мигающая лампочка повесилась на худом проводе. Тишина, прерываемая лишь криками чужих жизней. Роман стоит у двери. Он падает на нее. Ждет, что та поймает. Но у двери нет рук, как и у людей. Сползает вниз. Обнимает ноги. Пытается проглотить горло. Челюсти пальцев кусают лицо. Ногти хотят крови. Подъезд ничего не чувствует. Он только пасть с множеством голосов. Крики ссорятся, рассказывая об одной и той же жизни: одинаковой у всех, своей у каждого. Роман плачет.

Сверток человеческой бумаги. Как бы ветер не унес Романа. Неуклюже-оброненная капля человечины. Харчок на полу. Клочком мясного мусора Роман ненужно валяется у ног двери, жмется к ее подошве. Сознание Романа жмется к Вере. Но как одна, так и другая – холодны. Одна и другая – закрытые двери. Человеческая кожа тепла, как лед. В объятиях – замерзаешь.

В минуты вроде этих. Роман всего ближе к Вере, когда ее нет. И когда он противится ей… Чем больше он сопротивляется миру, тем меньше сил сопротивляться, тем уязвимее сила. Чем больше прячется в одежды, тем обнаженнее его тело. Роман борется с Верой. Но чем дальше он от нее разумом, тем ближе – сердцем.

Она всегда далеко, особенно когда лежит у него на груди. Целует его кожу. На прощание. Спокойной ночи. Она лжет. Их тела в одной кровати. На расстоянии прикосновения. Такого нежного и теплого, но невозможного. Отворачиваясь, она каждый раз сбрасывает труп Романа в яму полного вселенского одиночества. Спокойная ночь – это то, чего он не знает. То, чего не желает ее сон.

Фантазия Романа проползает сквозь стену червем. Пытается узнать. Вновь и вновь: любит ли она его? Роман видит ее. Несчастное безумие с широко-испуганными глазами, что не пускает Романа. Не дает помочь. Быть может, стынет сейчас у двери. Как у своей последней двери. Безумие, которое он любит. Оно не знает, что ему делать. Дома, как в гробу. На земле, как под землей. Заплаканная мумия. Игрушка страхов. Тщетная минута, вздохи тщетны. Призрак, скомканный в тревогу. Ноги тихо бродят. Губы подергиваются. Боится ротик. Шаги не уверены, есть ли они на самом деле. Болят тонкие колени. Они слишком долго бились о пол. В сомнении согнута спина. И мертвый свет. Вера. Жизнь цветет, как дым и сигаретный уголек. Нет силы, чтобы вырваться. Есть силы, чтобы тлеть. Пустая комната. В воздухе, как в океане, плавает лед. Безмолвно кресло, затертое мыслями до дыр. Возможно, она сейчас заглядывает в скважину замка или в глазок. Нет ничего, но есть вопрос: впустит или нет?

Сейчас, когда Роман растекся по полу и всего на свете ближе к ней заплаканным сердцем. Будет ли еще хоть что-то? Его любовь понимает все. Но это все, что она может. Дверь обита черным дерматином, на ней ромбы. Навзрыд молчат глаза. С дверью не поспорить. Дверь лучше всех на свете знает, как правильно и что верно. Она просто закрыта. Разбейся о нее. Люди говорят, что счастье существует и не врут. Но счастье всегда остается за дверью, сквозь которую нас не пропустят.

Роман обхватывает затылок. Тянет вниз. Но голова не падает. Почему все самые важные двери остаются закрытыми? Двери, как и слезы, никогда не кончаются. Красными пустынями глаз Роман оглядывается по сторонам. Лучше бы этого никогда не случилось. Коробкообразная черная клетка подъезда давит на стенки черепа. Садится на голову жиром бедер. Прутья клетки невидимы, но они есть. Высушенный солью взгляд замирает на блевотных пятнах, размазанных коричневой глазурью по полу. В углу валяется недопитая бутылка пива. Лучше бы этого никогда не случилось.

Холод. Прочь от холода. Роман ползет, как мотылек. К батарее. Тепло. Роман смотрит в стену. Смыкает глаза. Он вспоминает маму. Роману ее не хватает. Ему всегда не хватало ее.

В черноте. Занавес сомкнутых век. Там брызжут огни, цветут звезды. Лучи прожекторов в прокуренно-бетонном воздухе. Клуб. Роман допивает пятую банку пива. Лучше бы это никогда не случилось, но они познакомились на концерте. Толпа лает и завывает. Машет руками. Кому они машут? Пьяная гидра с множеством шей и позвонков, без единой головы машет Богу. Роман задыхается радостью. Он в газовой камере счастья. Дышит так, будто пьет впервые. Денег на шестую банку нет. Роман старается дышать пивом реже. Прожекторы нарезают плотный воздух. Ломтями черного мяса. Языки лживого пламени убегают от глаз. Как живые выпуклые жирные призраки. Магические бабенки-бабочки. В какой момент все это началось? Артист кричит в микрофон. Тысячи ртов глотают его голос.

Каждый раз, когда Роман поднимает глаза, ему мерещится всякое. Широкие длинные бревна, плюющиеся огнем. Жерло костра ядовито-лимонного цвета. Множество, ног, бегущих друг подле друга. Танец вокруг света. Таинственный воздух, облитый мокрыми напевами. Облизанный хлесткими звуками. Это песня, заглушаемая грозным и томным мычанием бесконечной ночи. Ночь мычит, как страшный Бог. Плотная трезвая тишина, не дающая продохнуть. П-с-с-с. Кто это? Это пан козлит песню. Копытит тепло-влажную почву вместе с человеком. Его мудрая, когтистая борода вплетается в толсто-древние корни дерев. Пан неустанно шепчется с ними. Их говор не устает никогда. О чем они разговаривают? Млечный путь стынет лавой. Вперемежку с объёмисто-черными мазками. На картине небесного художника. О чем беседует он с деревьями? Может о том, что блюдце Луны – это колодец в другой мир?

На самом деле деньги есть. Просто Роман заранее решил приберечь. На потом. Но какой смысл в потом? Какой смысл в завтра, если сегодня нельзя выпить? Нога уже просится пойти за новой, но тело не подчиняется зову. Каждый раз замирает на месте. Боится споткнуться, утонуть, захлебнуться, зацепиться за чужую ногу. Уставшие после рабочего дня Романовы части не клеятся. Поролоновые ноги надламываются. Норовят припасть к полу. Роман боится упасть, ноги – заблудиться в людях. Те хороводят вокруг него лесной пожар. А потому он откладывает, откладывает и откладывает поход за новой трезво-прохладно-волшебно-невероятной баночкой пива. Он уже сутки не спал. Ему хорошо. Ему безгранично. И каждый раз, когда Роман поднимает глаза, ему мерещится всякое.